Москва ал-Джедид*

*Новая Москва (араб.)

Французский писатель Анатоль Франс сказал: “Петербург можно было построить где угодно, а Москва создала Россию”. Дидро, тоже француз, вторил: глупо помещать сердце на кончике пальца (имея в виду пограничное положение новой русской столицы). Трудно больше, чем они, не понимать смысла произошедшего в России в 1703 году. Впрочем, собственный опыт французов построения мировой империи, как известно, закончился именно в Москве.

Перенос столицы даже из города в город – это всегда мистический акт, по крайней мере, в глазах того, кто это делает. Основание совершенно нового города для того, чтобы устроить в нем столицу – акт, мистический вдвойне. Пусть не говорят, что Петр Алексеевич был настолько прагматичен, что руководствовался только соображениями своего любимого меркантилизма да постулатами общечеловеческой логики. Мол, рубил себе окно в Европу, и все тут. Как у всякого русского, родившегося глубоко в 17-м столетии, в его мозгу 80 процентов мистики сопрягались с 20-ю процентами рациональности.

То, что с основанием Петербурга дело-то в принципе странное, понимают многие. Другое дело, как толкуют. Недавно я нашел в Петербурге книжку, где всерьез доказывалось, что “рукотворные” столицы мировых империй обязаны появляться раз в энное число столетий, лежать на одном меридиане, через строго отмеренное число градусов широты, смещаясь от столетия к столетию к северу. Имеется в виду цепочка Александрия (Александр Македонский) – Константинополь (Константин Великий) – Киев (который явно выпадает из ряда, он-то не был “искусственной” столицей) и Петербург (Петр). Объяснялась закономерность делом рук жреческой касты, которая в конце концов построит мировую столицу на Северном полюсе, и оттуда будет править миром.

Конечно, не всякий осмелится с этим согласиться. Что же касается нас с вами, то мы, помня, что русские цари, с тех пор, как приняли на себя этот титул, действовали в рамках так называемой “ордынской парадигмы”, и строили великую евразийскую империю – вторую “Золотую Орду”, не можем не обратить внимания на то, что в Золотой Орде столиц было две. Более того, в этом государстве каждый крупный город имел своего двойника с приставкой “Новый” (ал-джедид). Была столица Сарай – но была и столица Новый Сарай. До боли знакома каждому любителю теплого моря Каффа (ныне курорт Феодосия) – но существовала (по крайней мере, на монетах) и какая-то Новая Каффа. Булгар, Гюлистан, собственно Орда… Все имели “новых” двойников. Историки так и не пришли к выводу, существовали эти “джедиды” в реальности, или были просто эпитетами, которые то прикладывались к имени города, то не прикладывались, причем алгоритм “прикладывания” мы из своего 21-го века явно не улавливаем. Ясно, например, что Каффа физически всегда была одна – а вот Булгар и Сарай, может быть, и раздваивались на местности. Но попробуем проникнуть в логику тогдашних людей – зачем это все?

В литературе высказано несколько десятков версий – что, например, всякий раз, как город перестраивали, обновляли, его называли “новый”, потом забывали, и снова звали “старым”. Ни это соображение, ни все остальные общего признания не нашли. А мы с вами поищем ответ в несколько неожиданном месте. Мысленно отправимся в Нижний Новгород, в ту эпоху, когда звался он не Новгород, и не Нижний, и Владимирскому княжеству вовсе и не принадлежал, а контролировался правителями Волжской Булгарии. На Дятловых горах, где стоит и ныне красавец-кремль, жил некто Дятел, и управлял религией. Это был “священный царь”, хорошо известный по этнографическому материалу многих народов. Его странное “имя” объясняется тем, что, видимо, избирали всех священных царей из одного рода, тотемом которого была эта птица. На другой горе сидел некто Скворец, и это был светский правитель. Его “имя” объясняется так же. Итак, два правителя, две ветви власти, и … два города. Расстояние между этими двумя горами-городами, между прочим, почти 2 километра.

Нет нужды еще раз доказывать, что уже через несколько лет после завоевания Восточной Европы монголами, Золотая Орда стала строиться на принципах и по алгоритмам, выработанным здесь местными народами задолго до монгольского нашествия. Разница только в масштабе. Тут Дятел со Скворцом на своих горах – там огромный Сарай и столь же огромный Сарай ал Джедид, который один путешественник решил за день на верблюде объехать, да не смог.

Конечно, во времена Петра востоковедение как наука еще понятия не имела о тонкостях организации властных институтов в Золотой Орде. Это неважно. У монархов России была своя программа действий. Петр был в Булгаре, живо интересовался городищем, лазил по нему, дал указ охранять. Направляясь в Иран, он проплывал мимо Сарая ал Джедид, который во времена Петра был еще различимыми руинами, а не городищем-полем. А главное, от своих предшественников, прежде всего от Иоанна Грозного, он получил “задание”, одним из пунктов которого было: в строящейся великой евразийской империи столиц должно быть две. Москва и Москва ал-Джедид. Священная столица (Москва) и “мирская” (Петербург). Новая столица должна быть выстроена в чистом поле, с чистого листа, как основанный Джанибеком Новый Сарай.

Тот на самом деле лживый факт, что город Петербург возведен на чистом месте, с невротической навязчивостью подчеркивали и поэты, и ученые. Вспомним пушкинское:

На берегу пустынных волн

Стоял Он, дум великих полн…

И еще:

Где прежде финский рыболов,

Угрюмый пасынок природы,

Один в неведомые воды,

Бросал свой невод…

Вспомним учебники истории, по которым мы учились. Перелистаем тонны книг, выпущенных к 300-летию северной столицы. Да, получается, что Питер – на голом месте возведен! Но это не так. Сейчас мы увидим, насколько это не так. Это, казалось бы, совершенно незначительный факт. Ну и что с того, что на месте Питера была прежде какая-то деревенька, даже и не одна? Нет, это крайне важно, смею заверить. “Нечистота” места - это и была та точка, где сломалась заложенная Иоанном Грозным программа. Это была та слабина, которая не позволила нашей стране реализовать великий замысел наших старых правителей. Тот коготок, где всей птичке пропасть. Дата основания Петербурга должна была стать началом решительного рывка в подъеме империи. Так Джанибек, выстроивший Новый Сарай в бытность свою принцем, первые свои монеты демонстративно бьет в новой столице, а в старой – уже никогда. “Надежда нового века”, как сказали бы римляне, только что основавшие Константинополь. Дата основания Петербурга стала блестящим моментом в нашей истории, это верно. В то же время она стала нашей ошибкой, казалось бы, маленькой – поначалу, но такой серьезной, как выяснилось впереди. Но по порядку.

Странная керамика

То, что волны, где стоял Он, были не столь пустынны, я стал подозревать чудесным летним утром 2002 года. Переночевав в Летнем саду (мыслимо ли в Петербурге в июне найти гостиницу), я обнаружил в котловане возле реконструировавшегося тогда Инженерного замка керамику, которой в принципе не могло быть в городе, основанном в 1703 году. Нет, основная масса находок недоумений не вызвала. Фаянсовая чашечка (явный 18-й век, рисунок 1), кирпич с белой поливой (того же времени, но может быть и старше), фрагменты простой посуды с грубой желтой поливой самого начала 18-го столетия (впрочем, ее расцвет приходится на 17-й век)… Но вот – странный венчик (рисунок 2).

Глина серая, отмучена довольно хорошо, хотя есть немного очень мелкого песка, но консистенция непрочная, слоится. Следы примитивного лощения. Но главное - профиль. По принятой ныне классификации это ХИВ-3 (см. сборник "Археологические памятники Москвы и Подмосковья", М, 1996 г). Край венчика круто завернут вовнутрь, образуя снаружи валик, плечико отклоняется горизонтально. Найди я такое в Подмосковье, продатировал бы 14-15 вв, поскольку этот ХИВ-3 - хроноиндикатор золотоордынского времени и чуть позже. Но прочитаем полное определение типа (стр. 108 того же сборника, автор работы В. Коваль): "В курганных древностях не известны. Ближайшие аналогии отыскиваются среди керамики Верхнего Подонья, датируемой второй половиной 13-14 вв. Близкие формы... из поселения в Озаричах (Посеймье), датируемой концом 13-14 вв, смоленской керамики ... бытовавшей во второй половине 13-16 вв и в керамике из Старой Рязани 13 в. В Москве ... практически не известны. Зато достаточно близкие аналогии встречаются среди русской керамики второй половины 13-14 вв из золотоордынских городов Поволжья. Аналогии из Болгара были найдены в слое второй половины 14 в". Ну и каким временем датировать этот черепок? Я бы остановился на 16-17-м столетии, скорее на первой половине 17-го, если бы не форма венчика, которая явно оттягивает назад. Может, это – 15-е столетие? Разумный компромисс, но не для города, построенного в 1703 году.

Другой фрагмент оказался не менее загадочным. Это стенка сосуда из красной глины, слеплена небрежно, с нечастыми, но крупными вкраплениями песка и дресвы (см. рисунок 2). Изначально в стенке было проделано отверстие, что позволяет заподозрить во всем изделии рукомой, который подвешивали на веревке. Интересно в нем то, что фактура глины вполне подходит к 18-му столетию, но такая датировка противоречит небрежной лепке всего изделия. Если же искать полную аналогию, и глине, и лепке, и отрешиться от места находки фрагмента, то ближе всего – керамика Булгара века 14-го. Конечно, я не могу настаивать на этой датировке, но все равно интересно, правда: русский сосуд 15-го (?) века и булгарский (?) рукомой 14-го. А что, находят же на Готланде, на Балтике, восточные монеты, булгарские в том числе, правда, еще более ранние.

Когда я попытался выяснить, что думают по этому поводу питерские специалисты, то их реакция меня поразила: наверняка не уникальные находки комментировать демонстративно никто не хотел.

Я стал понимать больше, когда прочитал в сборнике “Археологические открытия 1999 года” статью о раскопках на Конторской улице в Петербурге – там нашли фундаменты шведской кирхи и шведского кладбища. Стали шевелиться сомнения в канонизированной версии основания города. Кирху в чистом поле не строят. К кирхе обычно прилагается город. И уже после целенаправленных поисков я обнаружил наконец книгу питерского археолога П. Сорокина, изданную в 2001 году ничтожным тиражом, в которой про “пустынные волны” написано с исчерпывающей подробностью.

Да, друзья, на месте Петербурга существовала сначала шведская крепость Ландскрона, потом русский город Невское Устье, наконец – шведская крепость Ниеншанц и город Ниен вокруг нее. Говорят, в Ниене жило около 10 тысяч человек. И все это куда-то делось. Куда?

Для науки - не секрет, а для широкой публики – почему-то откровение. До сих пор правдами-неправдами тормозятся раскопки в северной столице. Нет закона, который заставлял бы копать на месте строек. Аргумент – “а что там нароешь, и так все ясно из письменных источников”. Руководитель Счетной палаты Сергей Степашин, тонкий археолог, выразил недовольство тем, что при реконструкции Медного Всадника рядом с ним велись раскопки. Чтобы как-то поправить ситуацию, археологи придумали термин “постпетровская археология” - как в Европе, “постсредневековая”. Это, по их мысли, поможет хотя бы легализовать саму идею планомерных раскопок в Питере.

Раскопки Питеру нужны. Речь идет не о банальном удовлетворении любопытства. Ложное прошлое – это как скелет в шкафу, вываливается, когда благородное семейство собралось ужинать. Что за призраки тревожили и тревожат жителей Петербурга, и царей, и извозчиков? Откуда этот питерский надлом, который виден и в великой русской литературе, сплошь питерской, и в глазах петербуржцев на Невском? Климат? Я не слышал, чтобы другой, нерусский Достоевский родился бы в Хельсинки или в Стокгольме. Пушкин, размножив ложь про “пустынные воды”, в том же грандиозном полотне (“Медном всаднике”) обратил упреки к Петру - за тех, замученных на стройке, от тех, кто вынужден был жить на их костях. Считалось, что по Петербургу бродят тени смоленских и тамбовских крестьян, строивших дворцы за пригоршню перловки, и погибавших без погребения там, где ныне высятся храмы и колоннады. Да, и эти тени тоже. Но только ли они?

Начало начал: дельта Невы до 1300 года

Нева – северное начало великого торгового пути “Из Варяг в Греки”, а также другого, волжского, который на рубеже 1-2 тысячелетий по РХ был даже актуальнее “греческого”, потому что вел в Среднюю Азию, в этот неисчерпаемый источник качественных товаров и монетного серебра (рисунок 3). Итак, Нева - кусок лакомый. Кто сидит на Неве, тот контролирует всю торговлю в Восточной Европе. Кому же эта река принадлежала в раннем средневековье?

Непосредственно на территории современного Петербурга - в избытке археологических памятников эпохи мезолита-неолита. Часто тиражируемое утверждение, будто в те времена люди жили в устье Невы очень разреженно, скорее всего, миф: население тут было, судя по находкам каменных орудий, довольно плотное. Обычно археологи не сопоставляют культуры каменного века с позднейшими народами, но происхождение финно-угров от местных мезолитических культур считается доказанным фактом. Во всяком случае, мы можем утверждать, что аборигены эпохи мезолита были основой, из которой, после контакта с пришельцами, родилось известное уже в историческое время финно-угорское население.

Теперь о пришельцах. На исконный субстрат наложились три их волны. Первая волна – водь, близкая эстонцам и ливам. Водь пришла с юга, и случилось это, скорее всего, около рубежа эр, то есть примерно 2 тысячи лет назад. Затем пришли славяне – наверное, веке в седьмом-восьмом (считается, что лежащий много южнее Псков основан около 5-6 вв, Новгород несколько моложе). Правда, собственно в дельте Невы славяне селиться не стали: крайним северным пунктом их поселения был Новгород, а также прилегающие к нему земли до Южного Приладожья. Наконец, третья волна – ижорцы, племя карело-финского происхождения, которое пришло с севера, видимо, в самом конце 12-го века (1228 год – первое упоминание в летописи); оно поселилось восточнее води.

Славяне называли здешних финно-угров собирательным именем “чудь”. Отсюда – позднейшее понятие “чудить”, что искони означало “вести себя не так” (не значит “плохо”, просто “не так”), “говорить на непонятном языке”, и вовсе не свидетельствовало о пренебрежительном отношении ранних славян к чуди (бранный оттенок у слова появился много позже). Шведы были более внимательными наблюдателями. Так, в 13-14 веках они именовали эти края “Ингер” – земля Ижоры, и “Ватланд” – земля Води. Потом Водь и соответственно Вотланд выходит из лексикона, потому что само племя растворяется в ижорском субстрате, и с 15-го столетия территория вокруг дельты Невы для западного наблюдателя – только “Ингер”. Отсюда, кстати, берет истоки столь популярный нынче у питерских сепаратистов термин Ингерманландия, как называлась эта страна в 17-м столетии при шведах (первое упоминание – текст Столбовского мира 1617 года, но применительно только к южному побережью Финского залива). Однако, мы забежали вперед.

И вот в это “болото”, как камень, упали варяги. Варяги – это русское название викингов (в Европе их называли норманнами), то ли народа, предка нынешних шведов и прочих датчан, то ли исключительно военной касты этого народа. В невской дельте викинги не основали никакого города, но их центром стала Ладога (нынешняя Старая Ладога), построить которую, не владея невским устьем, нельзя. Так когда же викинги установили свой контроль над болотистой невской дельтой?

Клады арабских монет дадут ответ (рисунок 4 - типичное восточное серебро, Ахмад бен Исмаил, Шаш, 910/11 гг). В маленькой невской дельте сосредоточено три клада – это много. На карте распределения кладов невское устье выделяется аномалией: западнее очень много серебра находят на острове Готланд, главной торговой базе викингов, восточнее – в Ладоге и в Новгороде. В невском устье города нет, а клады есть. Странно. Итак, первый клад, из 82-х монет 9-го века, найден на месте нынешнего Петергофа. Другой, с прочитанной датой на одной монете “780 год” – на Васильевском острове, возле современного порта. Наконец, третий - в поселке Мартышкино, недалеко от Петергофа, состоял из 107 европейских монет 1070-1075 гг. Если учесть, что к 852 году вся Восточная Европа попала под власть викингов (“начала называться земля Русская”, как говорит “Повесть временных лет”), то установление их гегемонии на Неве можно смело отнести к концу 8 века (по данным второго из названных кладов).

Скорее всего, викинги построили на месте будущего Питера базы для перегрузки товаров с морских кораблей на речные. Стало быть, сюда подтянулись и воины, а за ними и купцы. Вероятно, таких баз было две: на Васильевском острове (рисунок 5), где и теперь порт неспроста, и в Петергофе (рисунок 6). Отправляясь вглубь Восточной Европы, иные викинги прятали свои сбережения в землю, некоторые из походов не возвращались. Может быть, тот “знатный рус”, похороны которого в 922 году в Булгаре видел арабский путешественник Ибн Фадлан, зарыл деньги в невский песок.

Как викинги обошлись с аборигенами-финнами, мы можем судить опять же по рассказу Ибн-Фадлана. Он говорит, что викинги были грубыми грязными мужланами, и, торгуя живым товаром, по ходу дела всячески над ним издевались. Вероятно, финны, в том числе из невского устья, тоже попадали на рабские рынки Арабского халифата, испытав перед этим все ужасы порабощения.

В 862 году в Новгороде было восстание славян против варягов. Варяг прогнали за море; увидев, что собственные племенные вожди не справляются с управлением, пригласили их назад, но уже на других условиях. С 862 года, стало быть, кончается варяжская вольница, начинается варяжский порядок. В Новгороде сел княжить Рюрик, а поскольку главную роль в его окружении играли славяне, с этого момента можно начать отсчет быстрой ассимиляции варягов славянами, и сложения единого этноса, который мы будем далее именовать “новгородцами”.

Именно Новгород стал первым государством, который установил контроль над Невой. К 11-му столетию Новгородская республика захватывает огромные территории до Урала и Ледовитого океана. Ответа на вопрос, когда варяжскую вольницу на Васильевском острове и в Петергофе сменяют “упорядоченные” новгородские наместники или просто регулярно приходящие сборщики дани, мы, наверное, никогда не получим. Скорее всего, это случилось уже в начале 10 века. Факт, что новгородский тиун поставил свою резиденцию, и сел исполнять свои обязанности точно на месте, где через несколько столетий Петр Великий заложит город: на Петроградском острове, у современной Троицкой площади.

Новгородская республика была на тот момент самым большим государством в Европе, а то и в мире. Правда, Новгород в своих “колониях” интересовало одно: как бы дань собрать, а там хоть трава не расти. В этом смысле новгородцы ничем не отличались от татаро-монгол, которых тоже заботила только дань. Чтобы наладить сбор дани, и только для этого, вся территория громадной республики была поделена на пятины (от слова “пятая часть” – пятин и было пять). Питерский край вошел в состав Водской пятины. Точно неизвестно, когда сложилась система пятин, но, скорее всего, к 12-му столетию они уже существовали. Название Водской пятины происходит от имени финно-угорского племени “водь”. Есть, правда, другое мнение, которое мне не очень по душе: будто бы имя области происходит от русского слова “вода”. Сие можно подтвердить только тем, что в некоторых документах пятина и в самом деле названа “Водянистая”, но это, наверное, позднейшее переосмысление первоначального названия. Водская пятина – самая загадочная, слабо освященная в источниках пятина, и о том, как именно налажен был там сбор дани, мы практически ничего не знаем. Известно, что пятина состояла из 5 городов и 63 погостов. Ее границы захватывали южное побережье Финского залива от реки Луги (запад) до реки Волхов (восток), по северному берегу ее территория тянулась до реки Сестры.

Отступление первое: Остров Котлин: новгородский дозор?

Среди мест, которые новгородцы непременно должны были освоить еще в самое раннее время (а до них, может быть, их освоили викинги), археологи непременно называют остров Котлин. Его расположение действительно заслуживает внимания: остров выдвинут в Финский залив прямо напротив дельты Невы. Хочешь попасть в реку – мимо острова не проедешь. Там и заставу ставить! К сожалению, активная строительная деятельность позднейшего времени и отсутствие серьезных археологических раскопок делают эту гипотезу мало доказуемой. Но два доказательства все-таки есть.

Первое – архивное. В 1700 году русский путешественник, плывший в Стокгольм, видел на “острове Котлынь” (он тогда еще принадлежал шведам) некий “камень”: “Великий, недвижимый силе человеческой. На том камне с русской стороны изваян крест и начертан Великого государя герб с подписью славянскими буквами, на другой стороне того камня шведами тоже высечен герб короля шведского с подписью латинскими буквами”. “На русской стороне” - значит, с востока. Если путешественник в 1700 году признал в изображении “герб русского царя”, значит, он представлял из себя двуглавого орла. Это, в свою очередь, отбрасывает появление такого камня к относительно поздним временам, потому что двуглавый орел начинает систематически использоваться только с 17-го столетия. Камень, видимо, мог быть только пограничным. Аналогичные камни известны. Например, где-то в ингерманладнских лесах, за Дружной Горкой, краеведы и сегодня покажут некий Мама Камень, который считают за старый пограничный знак. Поскольку я там не был, и другой информации, кроме очень глухой, об этом камне собрать не смог, я не могу сказать, как он выглядит, и сравнить этот камень с котлинским.

Когда могли поставить котлинский камень? Попробуем размыслить логически. В 16-м столетии между Россией и Швецией случилось несколько войн, например, в 1572-1573, 1577, 1581-1591 годах. Важно, что по миру 1583 года Россия потеряла южное побережье Финского залива. В этот момент остров Котлин стал пограничным – устье Невы осталось за Россией. Наверное, к этому времени и стоит относить построение этого пограничного знака. Древность, как видим, неглубокая, однако же, внимание к Котлину налицо. Ничто не мешает нам заключить, что и в более старое время Котлин имел ключевое значение и рассматривался противоборствующими сторонами как кусок земли, за который стоит сражаться.

Второй аргумент и вовсе лежит на поверхности. Он – в том, какое значение придал острову Петр сразу по захвату дельты Невы. Есть характерная легенда, которая говорит, что в 1702 году русские явились в эти места для какого-то грабительского рейда. На острове напротив невской дельты русские застали финских рыбаков на привале, которые при их появлении бежали, бросив котел. Отсюда якобы и название острова, и собственно котел в новейшем гербе города.

После захвата Котлина, летом 1703 года в километре южнее острова, в пределах прямой видимости, насыпан был искусственный островок на отмели - для неуязвимой крепости. На дно опускали деревянные клети, наполненные камнем – это и была искусственная почва, на которой встала трехъярусная башня с 14-ю орудиями (рисунок 7). Сама крепость торжественно открылась 7 мая 1704 года. Ее назвали “Корншлос” (Коронный Замок – явная аллюзия на старую шведскую Ландскрону, см. ниже). Видимо, название это придумал не Петр, а кто-то “шибко начитанный” в старых русских летописях из его окружения. Петру, наверное, тут же стали досаждать иностранцы, указывая на “циничное созвучие”, так что уже 12 мая Петр в не лишенном раздраженности указе приказывает называть крепость Кроншлот (от немецкого Высокий Замок). Однако, злополучный Кроншлос остался увековечен на медали, выгравированной в честь основания крепости.

Одновременно с этими работами велось строительство на самом Котлине, в его южной части, обращенной к Кроншлоту (рисунок 8). Однако, собственно крепость Конштадт (Коронный Город, нем.) заложена только в 1723 году, после того, как на Колтине появилось уже несколько небольших фортов. Возле нее стал обустраиваться и гражданский город, причем Петр по безденежью распорядился, чтобы каждая из 11-ти губерний выделила деньги для возведения одного дома. Прорезанный каналами для судовых дел, с 1720-х Кронштадт и его крепость стали основной базой Балтийского флота. В Крымскую войну волны вокруг острова были насыщенны минами, на которых пострадало несколько кораблей врага, шедших на столицу. Строительство бетонных фортов шло до начала 1930-х годов, в результате чего остров превратился в укрепрайон. Выполнив свою роль в Отечественной войне, крепость по сути прекратила свое существование в 1957 году. Я был в Кронштадте несколько раз, но не испытал особых впечатлений от этого места. Самое интересное – поездка к нему на катере (он подходит к острову с южной стороны), или по дамбе – с северной. В самом городе от крепости сохранилась только невыразительная красная стена вдоль канала (рисунок 9). Несколько больше впечатляют Морской собор (рисунок 10) и другие сооружения 19 века, но я осмотрел их бегло. Возможно, смазанность моих личных впечатлений объясняется кратковременностью пребывания.

Но вернемся в начало 13-го столетия, где мы оставили на время наш рассказ.

Битва за Неву: Александр и молния

Итак, невское устье можно считать исконной территорией новгородской республики. Однако, о том, чтобы как-то экономически развивать свое “окно в Европу”, новгородцы не очень-то заботились.

Захудалые поселки у Мартышкино, на Васильевском острове и, на Петроградской стороне, и, может быть, еще на острове Котлин, которые к тому же совершенно не улавливаются археологически – вот, пожалуй, все. Новгород вел активнейшую мировую торговлю через море, это верно. Все иностранные купцы, которые в конце концов оказывались в этом великом городе на своих Готском и Немецком дворах, не миновали Невы – кто же спорит. По статуту торговли с Ганзой и прочими европейцами, относящемуся к 13-му столетию, новгородские лоцманы и иные из “группы поддержки” должны были встретить иностранные корабли точно на месте современного Питера. Перевести купцов с их тяжелых морских судов на свои легкие, речные. Те, морские, оставить под охраной. И проводить купцов до Господина Великого Новгорода. Мы могли бы ждать бурного расцвета от той “свободной экономической зоны”, которая была в устье Невы: иностранцам разрешено было торговать по дороге с аборигенами. Но – ничего этого нет. Со времен кладов арабского серебра, до шведской агрессии 1300 года, археологическая летопись будущего Петербурга почти пуста.

В чем же секрет? Ну а где вообще Новгород оставил впечатляющие археологические памятники на колонизированной им территории? По пальцам можно пересчитать. Если для удержания населения в покорности хватает “ясачной избы” (термин анахроничный, но больно хорош) – зачем ставить замок?

Впрочем, в случае невского устья могла быть и другая причина. Эти пограничные земли, вероятно, в глазах международного сообщества считались спорным владением. Возможно, именно этим объясняется “немотивированная агрессивность” Швеции. Швецию можно понять. Если считать варягов предками в том числе шведов, легко ожидать, что Швеция могла проявить притязания на “варяжское наследство”. Из того, что можно было легко отнять, на виду была именно Нева. Первое столкновение шведов с новгородцами летописи относят к 1164 году. Но до момента, как Швеция осознала себя государством со сформировавшейся политикой, то есть до 13 в, устье Невы подвергалось лишь кратковременным набегам. С 13 в Швеция пытается прийти сюда всерьез и надолго.

Первой и очень яркой попыткой стало наступление шведов в 1240 году. На кораблях они вошли в Неву. Считается, что их заметила новгородская стража на Котлине и дала сигнал в Новгород. На самом деле, новгородцы не успели бы так быстро прислать рать, да еще послать за князем Александром – от Котлина до устья Ижоры, места Невской битвы, и плыть-то от силы сутки. Скорее всего, русские имели донесения от своих агентов заранее, еще из Швеции.

Есть мнение, будто шведы шли захватить Ладогу. Источники это не подтверждают. Вероятнее другое: они намеревались поставить крепость в устье Ижоры (южная окраина современного города, рисунок 11), как они это успешно сделали в 1300 году в устье Охты – для того и высадились на берег.

Утром 15 июля Александр скрытно подошел к точке высадки шведов. Их корабли стояли у берега. Рыцари ставили шатер (ярл) военачальника, легкая пехота продолжала сходить с кораблей. Шведов было больше, чем русских. Единственный шанс Александра был – напасть, пока часть шведов была вне игры, что он и сделал, врубившись в центр войска со своей легкой конницей. Он сходу убил военачальника, а его дружинник Савва подрубил опору ярла (рисунок 12). Другой дружинник, Гаврила Олексич, убил еще одного шведского полководца. Русские потеряли только 20 человек, а “немцев наклали две ямы, а живых повезли два корабля” (цитата по Рогожскому летописцу).

Но шведы все же опомнились и организованно отступили, погрузились на корабли, встали на якорь посреди Невы. Стороны думали, как быть. После ночи размышления шведы ушли. Вероятно, дело решил моральный фактор: глазам не верилось, что небольшая дружина новгородцев убила столько врагов. Обе стороны поверили, что шведов разил Ангел Господень. Вот, собственно, вся знаменитая битва. Не все русские летописи даже о ней сообщают. Троицкая летопись, например, под этим годом пишет о более важных вещах: “Того же лета взяша Кыев Татарове и Святую Софью разграбиша…” Да и на северном театре дела не закончились: немцы взяли Изборск, сожгли посад Пскова, переговоры с ними сорвались. Александр “Невский”, рассорившись с новгородцами, ушел от них. Карамзин пишет - не получил должной награды за битву. Никаким “Невским” его народ, конечно, не “прозвал” – поздние летописцы придумали.

Как только эти места стали российскими при Петре I, правительство предприняло усилия к “освящению” места битвы. В 1711 году здесь поставлена была деревянная церковь в честь святого Александра Невского, которая в 1726 году сгорает от удара молнии. Поразительно, но построенная вновь в 1730 году, церковь вновь сгорает от молнии в 1797, и уже в 1799 году возведена была церковь каменная. Невольно вспоминается, что все, ударенное молнией, считалось нечистым у монгол, создателей евразийской империи, но в нашем случае этот факт –конечно, лишь игра примет, не более того. Каменная церковь перестраивалась в 1836 и в 1875. В 1937 году коммунисты церковь зарыли, но в последние годы она открыта и восстановлена (рисунок 13).

Обычно Невское сражение рисуют как ключевое событие, момент, после которого экспансия Запада на Восток стала невозможной. Тут сразу несколько мифов. Во-первых, о “столкновении Востока и Запада” и речи нет. Новгород был ad generis таким же варяжским государством, как Швеция; это свои, домашние разборки. Второй миф – будто победа была столь уж решительной, что после нее шведы забыли свои намерения. Хронология последующих шведских походов говорит о другом. 1249 – покорена центральная Финляндия. 1256, 1283, 1284 – шведы в Ладожском озере, попытка поставить крепость на Нарве. 1292 – в ответ на грабительский набег Новгорода шведы грабят ижору и корелу. 1293 – на захваченных у Новгорода землях основан Выборг. 1294 – Новгород неудачно пытается отбить Выборг. Основание Выборга - мощнейшая победа Швеции, которая с лихвой компенсирует неудачу Невской битвы. Выборг – совсем недалеко от Петербурга, на север - около двух часов на электричке. Перспектива потери невского устья замаячила более чем явственно.

Ландскрона. Дедушка Петербурга, 1300

И это случилось. В июне 1300 года произошло событие, значение которого начинает открываться только сейчас. В устье Невы, на месте будущего Петербурга, появился город. “Что-то”, вероятно, было до него. Может, какая-то деревня. Но города не было.

Огромное по русским понятиям шведское войско (1100 человек – “в силе велицей”, говорит летописец) на кораблях выдвинулось из Выборга. Им командовал основатель Выборга, наместник короля и де-факто правитель государства Торгильс Кнутссон. С воинами ехали итальянские мастера, непревзойденные законодатели фортификационной моды тех лет – из Рима, от Папы, поясняет новгородская летопись. Войдя в Неву, корабли замерли напротив острого мыса, образованного впадающей в нее речкой Охтой, напротив нынешнего Смольного (рисунок 14). Колыбель урбанистической революции.

За несколько дней шведы поставили крепость, и назвали ее Ландскрона, то есть Венец Земли. С одной стороны, название не оригинальное: питерский историй П. Сорокин справедливо отмечает, что крепости с такими же названиями уже стояли в Германии и на Готланде. В то же время новгородская летопись говорит про город, что “похвалившеся окаянныи, нарекоша его Венец земли”. То есть в названии новгородцам почудилась похвальба. Так оно и было. Шведские хроники отмечали идеальный выбор места: отличная гавань, и никаких наводнений; видимо, экспедиции предшествовали длительные разведки. Отныне на несколько столетий устье Охты станет градостроительным центром региона.

Инженеры принялись за дело. Рвом отсекли часть мыса – теперь воды Охты и Невы образовывали рукотворный остров. Напротив рва поставили стену с бойницами и восемью башнями – конечно, деревянными. Как и в Выборге, в центре крепости должна была находиться башня-цитадель. П. Сорокин сомневается, что она была выстроена в камне: вряд ли успели бы. С другой стороны, хроники упоминают каменный подвал, в котором прятались последние защитники Ландскроны. П. Сорокин считает, что речь идет о подвале цитадели. Получается, что подвал успели камнем выложить, а саму башню нет. Мне кажется, что вся башня была в камне, но она, конечно, не была такой высокой, как в Выборге (рисунок 15). Остатки подвала обнаружены раскопками лет 20 назад.

В крепость посадили гарнизон, вооружив его камнеметными машинами. Особый отряд пустили в Ладожское озеро для разведки и грабежа окрестностей. Русские реагировали не так жестко, как в 1240 году. Летопись мимоходом бросает – князя не было в Новгороде. Может, потому медлили? Простое объяснение, но совершенно неудовлетворительное: князь не был, конечно, незаменимым верховным главнокомандующим. Отвлекли другие проблемы: 1300 год был тяжелым и для Новгорода, и для Руси в целом. Откроем Троицкую летопись. Спокойный ход записей прерывается строкой, данной летописцем посередине страницы, киноварью: “Оставил Киев митрополит”. Не выдержав “татарского насилия”, митрополит уехал во Владимир, несказанно усилив тем столицу Северо-Востока, с которой у Новгорода не всегда были хорошие отношения, и без него Киев “разбежался”. Южная столица отныне фактически утрачена: она переходит под контроль Литвы. Добавим к этому страшный пожар в самом Новгороде в начале года, смерть новгородского епископа и эсхатологические ожидания горожан, выраженные в пространной записи летописца о какой-то “туче” и молнии в Торжке… Очевидно, все это отвлекло новгородцев от событий на окраине.

Впрочем, в конце концов против шведских кораблей на Ладожском озере вышли новгородские: шведов прогнали, сплавив на них огромные подожженные плоты (никогда в другом месте не сталкивался с таким методом ведения войны). Чуть позже к Ландскроне подтянулись сухопутные силы. Однодневный приступ ничего не дал, новгородцы отошли, оставив шведов наедине с “генералом Морозом”.

Между тем шведы предпринимают очень странный шаг. Оставляя в своем “Венце” маленький гарнизон, они отводят основные силы домой. Безусловно, именно это погубило Ландскрону. Что это, ошибка? Проблемы в самой Швеции? Может, не надо было брать в поход фактически главу государства, который рвался домой? Шведы не просто ушли – они бросили горстку людей в Ландскроне на произвол судьбы. В крепости начались болезни и голод. Говорят, что подвезти продовольствие из Швеции до начала навигации было невозможно, но, кажется, никто и не пытался – а ведь из Выборга успели бы. Да и пройти зимой сухим путем из того же Выборга, узнать, как вы там, проблем особых нет. Новгородцы снова появляются у крепости 18 мая, когда вода давно очистилась: но подкрепления все не было. А страшная зима ополовинила гарнизон.

Весной 1301 года в Новгород прибывает великий князь Андрей Александрович. Первым делом он сообщает мировому экономическому сообществу, что оно может плавать в Новгород старым путем – “инцидент” скоро будет исчерпан. Вообще, оповещение купцов перед битвами об их благоприятном, несомненно, исходе, было в обычаях времени: Дмитрий Московский позднее возьмет купцов на Куликово поле.

Андрей торопился: на середину года был назначен съезд князей. Великий интриган не мог его пропустить. Но осторожность не помешает: сначала русские вбивают сваи в Неву, как предполагает П. Сорокин, в устье Средней и Большой Невки, чтобы задержать возможное подкрепление на кораблях. Я думаю, они перегородили русло Большой Невки (между Васильевским островом и материком), имея точные сведения, что шведы пойдут именно так, а не через Малую Неву (от русских купцов-лазутчиков в Швеции?) Гарнизон этой деятельности помешать не мог. Отряд, посланный на разведку во главе с комендантом Стеном, попал сразу в три засады. С одной из этих стычек П. Сорокин связывает находку в Старой Деревне древнерусской кольчуги 14-го столетия (Старая Деревня – район Петербурга на “материке” севернее Елагина и Крестовского острова).

Русские пошли на штурм. Удар был решителен. Успех обеспечили “низовские” (владимирские) полки вместе с новгородским ополчением. Шведские хроники клянутся, что после страшной зимы в живых осталось 16 человек гарнизона, тем не менее, они стояли несколько дней. Это неправда: русская летопись говорит о многих убитых и пленных. Кого не убили на стенах, те спрятались в упомянутый выше погреб (подземелье замка-цитадели?), однако же, вскоре сдались во главе с вышеназванным Стеном. Пленных увели в Новгород и вполне могли продать татарам. Русские разрушили крепость до основания. Кажется, на этом проклятом месте больше никто не будет жить.

Московская тоска: 15-16 века

На самом деле, люди жили в районе неудачливой Ландскроны до нее, и остались обитать после. Доказательство? Живучесть шведского, данного наобум названия. Еще через пару столетий источники фиксируют здесь топоним Венчище, что есть воспоминание-перевод старой Ландскроны (Крона=венец – Венчище). Были, значит, люди, которые помнили и хранили традицию. Вероятно, именно они оставили черепки глиняной посуды 14-го столетия в самом древнем слое на устье Охты, обнаруженные раскопками.

Но, конечно, пока отношения Новгорода и Швеции не были урегулированы, охотников тут жить было очень мало. Следующие без малого четверть века были наполнены утомительными столкновениями Швеции и Новгорода, приведшие край в полное истощение. Неудачная война Новгорода за Выборг в 1322 году показала, что от экспансии пора отступиться. В 1323 году новгородцы построили в начале Невы, там, где она берет исток из Ладожского озера, крепость Орешек (рисунок 16). Это было знаком силы Новгорода, но также сигналом к компромиссу. Орешек отныне стал передовой заставой республики, а земли между ним и Балтикой молчаливо объявлялись демилитаризованной зоной. 12 августа того же 1323 года это закрепил первый в истории договор Новгорода и Швеции - Ореховецкий мир (подписывали в крепости Орешек). По договору, шведы признали территорию нынешнего Петербурга за Новгородом. Бросается в глаза, что Новгород никогда не построил там никаких укреплений – таков, возможно, был договор. Место будущего града Петрова вошло в Ореховецкий уезд Водской пятины, и было поделено на Спасо-Городенский, Никольский, Ижорский, Корбосельский, Воздвиженский, Веденский, Дудоровский погосты.

Уже вскоре после заключения мира в невской дельте фиксируется 410 поселений. Большинство этих “погостов”, или сел, были чрезвычайно мелкими, по 1-3 двора, редко по 12-30. Самым крупным было село Спасское на месте нынешнего Смольного, и как раз напротив разрушенной Ландскроны, что, наверное, не случайно (рисунок 17). Само название соответствующего погоста, Спасо-Городенский – не воспоминание ли о городе, о Ландскроне, который к тому моменту должен был восприниматься как городище?

Древнейшие русские письменные документы – перепись 1496 и Писцовая книга 1500 года – видят на Охте три деревни и небольшое село “на усть Охты”. Историки потратили немало усилий, чтобы доказать: из деревень постепенно формируется город, или прото-город, который в литературе называют Невское Устье. Посмотрим, есть ли для таких утверждений какие-то факты.

В русских источниках не упоминается никакого Невского городка. Известия о нем содержатся только в шведской “литературе”. Самое ранее – донесение королю от 1521 года: пираты сожгли некий русский город Ниен (в переводе значит – “Нева”). Второе известие - запись в торговой книге Выборга от 1599-1603 гг о торговле с каким-то Невским городом, сделки с которым занимают 4,5 процента оборота выборгского купечества. Есть много косвенных свидетельств времен Ливонской войны: в 1574 году шведы получают приказ короля уничтожить “два купеческих города”; в 1583 году король приказывает своим генералам построить на месте каких-то развалившихся укреплений в устье Невы новые; наконец, в 1610 году шведы захватывают в каком-то городе на Неве два русских корабля и бочку с солью.

Но – молчат русские источники о городе “Нева”. Вот картинка с натуры: “обыск губного старосты” (нечто вроде налогового инспектора) от 1599 года. В устье Охты стоит гостиный двор, принадлежавший московскому царю, рядом с ним - гавань. По другим источникам известно, что рядом с гостиным двором стояла церковь Михаила Архангела – в память о воинах, павших в 1300 году. При церкви было кладбище, открытое недавними раскопками. Про город ни слова, староста лишь говорит, что рядом живут “волостные люди”. Позднее поп Онисим из этой церкви был единственным грамотным человеком в “купеческом городе”. Весь 16-й век из этой деревеньки идут сплошные жалобы: скудеем то от непомерных налогов, то от войны, то от опричнины. В принципе, для патерналистской экономики эти бесконечные “скудеем, помираем” вполне привычны: авось чего подкинут. Все 17-е столетие процветающие монастыри сообщали в Москву ужасы о свое положении, как это делали колхозы советского времени. Но в случае с “городом Невское устье” этому почему-то веришь.

Так был ли город? С точки зрения русских, для которых город – это прежде всего крепость, нет. Предположения о том, что русские не срыли до конца укрепления Ландскроны, и пользовались ими время от времени, или что они в Ливонскую войну построили новый редут – лишь предположения, зачастую прямо противоречащие источникам. С точки зрения шведов – наверное, тоже нет, но подобрать другого слова они не могли, вот и называли “это нечто” городом. Деревней вроде нельзя назвать, как-никак, гостиный двор стоит, пристань. Вопрос чистой терминологии.

Важнее другое: конечно, невское устье – глушь. Захолустье, дыра. Почему? Ведь за эту дыру проливали столько крови и шведы, и русские! Причина прозрачна: Новгород был плохим хозяином, но и он пал. В несколько этапов в 1471-1478 годах он перешел под контроль Москвы. Свежий морской ветер новгородской коммерческой жизни сменился затхлым дуновением с материка. Россия окончательно утратила интерес к своей морской окраине. Да, стоит себе гостиный двор, причем великому князю принадлежит, но – наверняка развалившийся сарай. Есть пристань, но вряд ли она так хороша, как порт в Выборге. Есть купцы, но больше – сонных мужиков, которые косят траву где-то у моря, пашут чахлую землю “наездом”. Вечная русская проблема: там, где проживешь только торговлей или туристами, и как хорошо можно было бы прожить – нет ни того, ни другого, все ушли сажать картошку. Давно ли Архангельск сеял кукурузу? Давно ли Псков вместо гостиниц думал строить очередной завод? У России несколько столетий было окно в Европу, но Россия через него не смотрела. 4,5 процента оборота не первого в Европе Выборгского порта – предел мечтаний.

На роль “города” могло бы с большим основанием претендовать село Спасское на месте нынешнего Смольного монастыря, если бы не было деревней. Село основано, вероятно, в 15-м столетии, храм Преображения Спаса известен по источникам уже с 1504 года. Его остатки пытались найти раскопками, но безуспешно. Удалось лишь выявить скопления керамики “напротив центрального каре Смольного монастыря” (П. Сорокин). А вот остатки села видны и сейчас. Поразительно, но большой город и многочисленные нивелировки местности при строительстве грандиозного Смольного монастыря не смогли скрыть следы деревни. За монастырем находится какая-то больница с парком (рисунки 18, 19). Достаточно беглого взгляда, чтобы опознать в парковой растительности типичный “пережиточный сад” бывших деревенских усадеб. В неровностях почвы читаются следы от срытых домов.

В отличие от Спасского, бесследно исчез загадочный Аникин монастырь, который был, возможно, где-то на Неве, поближе к Орешку. В петровское время монастырь словно испаряется, и найти его остатки в натуре до сих пор не удается, хотя на всех шведских картах (17 в) он еще есть. Вообще, даже с учетом того, что тут была глушь, окраина, один монастырь – это все-таки мало по российским масштабам, где что ни верста, то монастырек. Причина проста: усвоение православных ценностей продвигалось в этих местах из рук вон плохо, что зафиксировано в озабоченности церковных иерархов. Вероятно, души смущали финны с их язычеством.

Из числа других четырех сотен упомянутых в документах деревень мы можем идентифицировать далеко не все. Однако, поскольку все русские деревни продолжали существовать еще и в шведское время, и исчезли только при Петре, мы пока не будем о них говорить, а расскажем, когда речь зайдет о шведском периоде жизни невского устья.

Ливонская война, развязанная Иваном IV, конечно, коснулась и этого региона, хотя основной театр военных действий лежал много южнее (рисунок 20). Россия начала эту войну, чтобы “обеспечить себе выход к морю” - так в учебниках написано. Вопрос, зачем России был какой-то другой “выход”, коли она не пользовалась тем, что уже был, вертится на языке у внимательного читателя. Почему бы не развивать тот же “Невский городок”?

Правда заключается в том, что Ливонская война была чисто континентальной. Море вообще мало интересовало Ивана Грозного, который ставил перед собой задачу создания Евразийской, а вовсе не Атлантической империи. Начитавшись Платона, сочинения которого были в его библиотеке, царь полагал, что блаженно то государство, которое от моря отделено. Во всяком случае, в его экономической политике многое просто списано с диалога Платона “Законы”, и это вряд ли случайное совпадение. Ивану понадобились земли Ливонского ордена, остальное уже наши историки придумали, проецируя на времена Ивана IV цели, которые ставил перед собой Петр. Отсюда – и неудача Ливонской войны, которая, как мы понимаем теперь, была запрограммирована с самого начала. Попытка вести континентальную войну за типично “атлантические” земли обречена на провал.

Устье Невы наверняка подвергались погрому в 1572-1573, 1577, 1581-1591 годах, когда шведы ходили через эти земли на Орешек: двигались-то они, надо полагать, вдоль Невы. В 1583 году со Швецией заключено перемирие, тяжелое для России. По нему Россия теряла южное побережье Финского залива, включая те области, где ныне находятся знаменитые пригороды северной столицы (Петергоф), так что граница стала проходить в нынешнем микрорайоне Сосновая поляна. На северном берегу залива утраты были не столь значительны, граница лишь чуть сдвинулась от Выборга на юг. Так что дельта Невы осталась за Россией, и выход к морю у нее по-прежнему был, но развивать эти земли все равно никто не пытался.

Ниеншанц. Расцвет перед катастрофой. 1611-1703

Швеция постоянно думала над тем, как бы добыть себе земли Невской дельты. Случай представился, когда в России разгорелась смута, вызванная, как мы теперь понимаем, враждебной реакцией атлантического запада на попытки создания Евразийской империи Иоанном Грозным. В 1610 году, практически не встречая сопротивления, шведы занимают устье Невы. На завоеванных землях возникает шведская провинция Ингерманландия (о происхождении этого термина мы уже говорили). Собственно Ингерманландия, или Ингрия, начиналась южнее Невы. Северный берег этой реки считался принадлежащим Финляндии (в составе Швеции). Что интересно, воспоминание об этом делении сохранялось очень долго. Даже когда строился Петербург, поначалу документы четко фиксируют, на какой стороне реки идет то или иное строительство, на “финской” (северной, где и был основан первоначальный город) или на “ингерманландской” (южной, с адмиралтейской стороны). С 1629 года Ингрию включили в состав Лифляндского генерал-губернаторства (области по-нашему) вместе с Лифляндией, Эстляндией и Карельским перешейком. В 1642 году произошла очередная административная реформа: Ингрия и Кексгольмский лен выделены в отдельное губернаторство, поделенное на четыре лена (района).

После анализа местности инженеры пришли к выводу, что лучшего места для крепости, позволившей бы запереть Неву, чем мыс при впадении в нее Охты, не существует. В течение 1611 года крепость была построена. Ее возводили ведущие шведские инженеры, солдаты и крестьяне из-под Выборга. Ее правильное шведское название Нюенсканс, Невская Крепость, в русской искаженной огласовке – Канцы, в немецком варианте произношения, который исторически и закрепился в российской науке – Ниеншанц (рисунок 21).

Считается, что на месте государева таможенного двора поставлен был королевский двор (собственно замок, или цитадель), а русскую церковь Михаила Архангела переделали в кирху. Цитадель была небольшим, двухэтажным, но прочным сооружением. Сама крепость, как она видна на ранних планах, напоминала скорее русские крепости своим несколько архаическим характером: в форме неправильного прямоугольника, с угловыми бастионами, и двумя воротами – в сторону Охты и Невы.

Россия была вынуждена признать законность шведской оккупации по Столбовскому миру 1617 года. Граница с Россией прошла километрах в 80 километрах от Ниеншанца, в районе современного города Волхова.

В 1644 году шведские инженеры составили план реконструкции крепости, которая теперь принимала форму “звезды” с пятью лучами-бастионами. Замок в форме квадрата показан стоящим почти по центру, чуть ближе к Неве. На противоположном берегу Охты, а также непосредственно рядом с крепостью вырос город Ниен (Нева) - очень быстро, за считанные годы. Город и крепость соединял мост. Весь город был взят под защиту бастионов, но достроить их до конца никак не удавалось. У короны постоянно не хватало денег, и генералы из Ниеншанца не уставали посылать истеричные реляции о плачевном состоянии крепостных сооружений, быть может, заранее оправдывая свои будущие просчеты и повышая цену возможной победы.

Мир нарушила Россия в 1656 году. 30 июня 1656 года русские войска довольно легко захватили Ниеншанц. Город, успевший вырасти вокруг крепости, был сожжен, а все жители, кто не сбежал, убиты. Но жестокость осталась бессмысленной: удержать эти земли не удалось, сходу провалился и задуманный было морской поход на Стокгольм. Русские войска, как известно, взяли Нарву (Ругодив, Нарову), место резиденции губернатора Ингерманландии, причем из окрестностей города в Швецию бежали все, и финны, и русские – войска Алексея Михайловича никого не щадили. Через несколько дней после занятия Ниеншанца русские отошли к Орешку. Вторичная их попытка занять разрушенный Ниеншанц в августе того же года сорвалась. Война вяло тянулась и далее, но русские больше не сумели даже приблизиться к Неве. Мир последовал в 1661 году, после чего Ниеншанцу осталось около 40 лет жизни.

Еще до окончания войны началась реконструкция крепости, которая к 1666 году была в целом завершена. Чтобы сделать цитадель в форме правильного пятиугольника, пришлось немного увеличить площадь мыса, подсыпав берег. Работа немалая. До нас дошли имена бастионов: Карла, Гельмфельта (соответственно король и наместник Ингерманландии), Мельничный, Старый, Мертвый (на месте русского кладбища 16 века). Военные инженеры до конца жизни крепости отмечали ее существенные недостатки, которые и позволили Петру I взять ее достаточно просто. Чтобы их устранить, нужны были деньги, которых у короля не было. Попытки переложить расходы на местное дворянство также не кончались ничем. В итоге крепость накануне Северной войны самими жителями характеризовалась как “маленькая и никчемная”.

Зато эти 40 лет после 1661 года были временем расцвета и города Ниена, и всей питерской округи (рисунок 22). Его население росло взрывообразно (за 11 лет – на две трети), сделав город едва ли не самым крупным в королевстве после столицы. В лучшие времена там жило до 3 тысяч человек, а вместе с округой – до 10 тысяч. По Столбовскому миру, желающим давалось две недели, чтобы уйти в Россию (правда, некоторым категориям населения этого не разрешалось). Многие воспользовались этим правом, но большинство все-таки нет. Осталось дворянство, которое предпочло служить шведскому королю, и много простонародья, особенно связанного с финнами. В списке имен “олигархов” Ниена – 4 русские фамилии. Путешественник Адам Олеарий сообщает о приеме у бывшего русского подданного “Васильевича”, который, судя по описанию, уже успел онемечиться. Бывший новгородский боярин Федор Аминов мало того, что уговорил воевод, руководивших обороной от шведов Ивангорода и Гдова сдаться шведским войскам, так еще и стал родоначальником одного из самых видных дворянских родов Швеции, известного до 19-го столетия. Неудивительно, что с легкой подачи “новых шведов” в делопроизводственный лексикон Ингерманландии вошли такие чисто русские понятия, как obser – обжа, то есть надел, который человек в состоянии обработать за день, и bobuill – бобыль.

Да и что было бежать; за всю историю шведской оккупации известен один случай “политического преследования”: шведы каким-то образом наказали священника из деревни Спасское, который вел подрывную работу в ходе войны 1656 года. Правда, от 1685 года мы имеем письмо Петра I, который обвиняет шведов в том, что они запрещают под страхом смерти православным исповедовать свою веру, но верить в это нельзя: то была лишь моральная подготовка перед будущей войной. Правда, шведский указ 1675 года говорил, что русские могут становиться полноправными гражданами города Ниена, если они переменят веру, построят себе в городе каменный дом, и будут наравне со всеми платить налоги. Но, думается, что в реальности при выполнении двух последних условий на первое махали рукой.

Неудивительно, что быт поселенцев шведской провинции напоминал русский быт, лишь в чуть более улучшенном варианте. Так, один путешественник сообщает, что дома в Ингерманландии “построены исключительно на русский лад” из бревен, в целом же – бедность, несравнимая даже с нищетой последнего крестьянина в Германии. В этих избах путешественник разглядел всего одну комнату, где стояла печь, окна – без стекол и даже без слюды, снабженные заслонкой, чтобы тепло зимой не выпускать. Топились дома по-черному: люди, натопив печь, “укладываются совершенно нагими на большой печи”. Все семейство вместе с домашними животными спит вповалку. От до боли знакомых деталей родного быта ностальгически ломит сердце: вместо свечей – лучины, “вставленные в железное приспособление” (светец), низкие двери, которые так поражают наших современников в этнографических музеях, вызывая рассуждения о “мелкости” предков, дым, который выходит на улицу из этой двери. Дело тут скорее даже не в бедности, а в привычке: люди 17-го столетия были более консервативны, чем современные граждане, и для них вонь курной избы, возможно, просто отождествлялась с родиной. “Вообще, повсюду отвратительно грязно”, - заканчивает немец свое описание.

Кроме русских, население быстро выросшего города составляли шведы, финны, и немцы (последних привлекали по “особой программе” – дворян вместе с их крестьянами). Надо признать, из этого пестрого конгломерата, основу которого все-таки составляли привыкшие к покорности русские, получилась полноценная, “зубастая” ячейка гражданского общества. Мы знаем несколько примеров, когда жители на сходке не соглашались с решениями короля, и с ними никто ничего не мог поделать, особенно после того, как серией королевских решений 1632, 1638 и особенно 1642 годов Ниен получил все городские права. Губернатор Ингерманландии Йёран Сперлинг часто жаловался в Стокгольм на своих подданных, что они и в городе, и в селах “своенравные, и требуют наказания”.

Герб Ниена, полученный им в 1642 году, хорошо отражает его “настроение”. Геральдический лев с мечом как-то обреченно идет на врага. Он стоит между двух рек: а может, миров или континентов (рисунок 23).

В Ниене были все атрибуты нормального европейского бурга 17-го века. Была ратуша, в которой дважды в неделю собирались три бургомистра, отвечавшие за разные сферы жизни города. Между заседаниями ратуша не пустовала – там толкался чиновничий люд, ведавший “текучкой”. “Глас народа” выражал городской совет из 48 членов. В Ниене и палач был собственный – интересно, часто ли ему приходилось работать.

Свобода и самостоятельность города была гарантирована его независимым от королевской казны бюджетом. В то время, как в России 17-го века человек был собственностью царя, и имущество даже высших сановников не было гарантировано от внезапной конфискации в пользу казны, что особенно поражало иностранных путешественников, Ниен являл собой пример “бюджетного федерализма”. Непосредственно в городскую казну поступали пошлины со всех судов, проплывающих по Неве (ежегодно в городе бывало в среднем 100 кораблей; только в 1722 году к Петербургу стало плавать столько же судов, сколько к Ниену); сборы со всех, кто пользовался переправой через Неву по линии Спасское-Ниен; имущественные и торговые налоги, а также доходы от трактира в Спасском, и другие подати. К примеру, в 1691 году бюджет составлял 5792 талера. Поскольку талер - 64 русских полновесных серебряных копейки, получим прибыль казны примерно 3700 русских рублей в год. Много это или мало? Для сравнения, в 1667 году все налоговые доходы от знаменитой Макарьевской ярмарки на Волге составили 280 рублей. Зато и зарплата бургомистра Ниена была, к примеру, 600 талеров, или 380 рублей в год. Немалые деньги для России (впрочем, основной доход российского чиновника составляли в 17-м столетии взятки, собственно зарплаты были ничтожны). Но были в Ниене и “бомжи”, о которых заботились социальные службы – все как у “взрослых”.

Если бы мы могли увидеть Ниен, он бы напомнил нам любой старый городок Европы, с той только разницей, что, построенный с нуля, он был спланирован не прихотливыми зигзагами, а правильными кварталами. Территория Ниена естественным образом, с помощью ручья Черного (Лилья Свартабекен, ныне забран в трубу) делилась на две части, северную (примыкавшую к Неве) и южную (к Охте). Северная часть называлась Старым городом. Центр города был в северной, старой части. Центром считалась ратуша (как положено, с башенкой, на которой шли часы), перед которой простиралась главная площадь, заставленная лавками и питейными заведениями. Рядом стояла немецкая церковь, ничем не отличающаяся от таковых в любом немецком городе – колоколенка, и основной объем в виде базилики. При храме были кладбище и школа. А вот госпиталь находился на окраине, также в северной части города. Известно, что в конце 17-го столетия там призревали около 30 пациентов, а на “медицину” из городской казны шло 560 талеров в год. На границе Старого и Нового “городов”, возле устья Черного ручья, прямо на берегу Охты был рынок. Ключевым событием для всего города считалась трехнедельная августовская ярмарка, за время которой русские купцы насыщали местный рынок продуктами питания в обмен на промышленные товары из Европы.

Южная часть города – более молодая. Там доминировала шведская церковь, самое большое в городе, фундаментальное здание. Она стояла в центре крупной площади (в этой части города было вообще попросторней), при ней - кладбище для шведов и финнов, школа, где, что интересно, училось некоторое количество русских, причем занятия вел православный дьяк. Отсюда и до окраины недалеко – там, на пологих холмах, стоят ветряные мельницы, как где-нибудь в Голландии. Умиротворение и тишина.

Раскопки Ниена только начинаются: прежде интереса к нему не было, зато теперь шведы охотно выделяют гранты. На шведские деньги в бизнес-центре, расположенном прямо на территории бывшей крепости, недавно открыт музей (Красногвардейская пл., 2, бизнес-центр "Аскольд", сайт музея здесь). Он небольшой, но по-европейски образцовый. Подбор экспонатов знакомит с действительно существенными и зачастую поражающими посетителя сторонами жизни города, в то же время – ничего лишнего (рисунок 24). Кстати, вход, как это принято во многих странах Европы, бесплатный. Теперь о раскопках. Несмотря на все исторические перипетии, культурный слой толщиной 2-3 метра сохранился хорошо. На улице Конторской, в северной части города, найден фундамент немецкой церкви, выполненный из известняковых плит на булыжнике – основание колокольни и вход в храм. Его перенесли в музей, и показывают как бы in situ (рисунок 25). Изучая кирпичи, впервые удалось доказать, что для строительства первых зданий Петербурга русские “завоеватели” напрягали работой кирпичные заводы Ниена, располагавшиеся к северу от города. Черепицу в Ниен привозили из Любека – это удалось узнать по клейму в виде ключа, в который вписаны буквы SP. В целом, археологический “мусор” Ниена совершенно не отличается от такового в другом европейском городе: курительные трубки, поливная со штампованным орнаментом керамика, перстни, монеты. Кстати, о монетах. Поговорил с местными пацанами, рыбачившими на бережку Охты, чтобы узнать, что находят под ногами они, не археологи, но аборигены. Один тут же сбегал домой, и принес медную монету, каковую мне великодушно и подарил. Это оказались четверть эре королевы Кристины, чеканенные в Стокгольме в 1637 году (рисунок 26). Мелочь, но приятно.

Но вернемся к немецкой церкви – возле нее было, как говорилось, кладбище, и его археологи тоже нашли. Двоих людей на этом кладбище похоронили в гробах, несколько других людей похоронены были почти на поверхности, без гробов, как попало. Археологи предполагают, что это – коллективное захоронение жертв или чумы, или войны 1656 года, когда русские убили всех, кто не успел убежать, и из гигиенических соображений могли побросать трупы в братскую яму. Другие раскопки проводились в южной части города, возле Комаровского моста. Найдена постройка, сгоревшая в пожаре, но в каком именно – археологи сказать не смогли.

В шведское время еще более разрослось село Спасское, подчиненное теперь непосредственно городу на правах его предместья. На планах мы видим даже особые бастионы, которые его прикрывают (рисунок 27). Несмотря на то, что село носило в официальных документах шведское название Варумпол, жили в нем только русские, была деревянная церковь, отправлялись православные службы. Репрессированный в годы войны 1656 священник, вероятно, был заменен другим. Главный бизнес селян заключался в земледелии, перевозке грузов через Неву, и в спаивании проезжающих в местном трактире. Чтобы понять, что Спасское и Ниен были две части одного целого, достаточно встать на любом, левом или правом, берегу Невы, возле Ниена или возле Спасского, и посмотреть на противоположный берег. На картах, уж не знаю почему, стараются нарисовать положение населенных пунктов так, чтобы они были не напротив, а чуть наискось. На самом деле Спасское точно напротив Ниена. О положении и жизни других сел вокруг Ниена стоит, пожалуй, рассказать отдельно.