Москва ал-Джедид* (окончание)

Чтобы уподобиться ханам Золотой Орды, Петр I создал вторую столицу

*Новая Москва (араб.)

<<< Начало

Швеция на берегах Невы

Как уже говорилось, все русские деревни, основанные еще в 14-16-м столетиях, продолжали существовать и при шведах, а поместья и замки шведских и немецких феодалов, которые стали строить в 17-м столетии, располагаются демонстративно на пустошах, чтобы не отнимать землю у крестьян (рисунок 1). Конечно, русские крестьяне, как и финские, немецкие, переселенные сюда трудяги, платили налоги шведскому королю, как же иначе. Однако, тяжесть налогового бремени явно снизилась. У меня нет документов о налогообложении в Швеции в этот период, но про Россию известно, что налоги были непомерно велики: крестьяне продавали детей, бросали землю и часто бежали, куда глаза глядят.

Ниже мы попытаемся дать читателю представление об исторической топографии владений и деревень на месте будущего Петербурга, опираясь в основном на исследования Петра Кошеля, который много писал на эту тему в разных изданиях.

Начнем, пожалуй, с северного, “финского” берега Невы, на котором стояли и Ниен, и ранний Петербург.

Петроградский остров, на котором Петр поставил свой город, прежде назывался Койвусаари, Березовым, Фоминым, позже Городским (эволюция этих названий уже сама по себе представляет интерес), и был самым обжитым на этой стороне и в шведские времена, и даже ранее (как уже говорилось, именно на нем обитал новгородский тиун). Именно здесь шведский король Густав Адольф хотел было поставить свой Ниен (его замысел воплотил в жизнь Петр), но ограничился закладкой большого поместья Биркенгольм для здешнего губернатора. Традиция, таким образом, сохранилась – сначала новгородский тиун, потом московский наместник и наконец шведский губернатор – все жили примерно в одном месте. Поместье губернатора встало посреди новгородской еще деревеньки в 36 дворов. Вообще, за исключением Спасского, это было самое обжитое место в дельте Невы.

На берегу реки Карповки, которая отделяет Петроградский остров от Аптекарского (прежде – Хвойного), карты показывают небольшую деревушку в 2-3 дома.

Через Невку, на современной Выборгской стороне, примерно там, где сегодня находится Финляндский вокзал, стояли русские деревни Кошкино и Орешек (последняя, наверное, населена была выходцами из крепости Орешек, которых шведы “попросили” из стратегического объекта). Далее от Невки в сторону Охты располагались деревни Опока, Гринкино, Максимово. Там же помечена на шведских картах усадьба некоего Одинцова – одного из “предателей”, который, наверное, жутко страдал в “шведчине”. За Ниеном, юго-восточнее, где-то по течению и ныне не сменившей своего названия реки Оккервиль, были имения шведского полковника с такой фамилией. Его замок назывался Восточная мыза, и был получен в дар непосредственно от короля за особые заслуги. Сама река называлась русскими также Черной – за мутный цвет воды, Жерновкой (тут были водяные мельницы), Малиновкой или Яблоневкой (по ее берегам цвели сады и располагались огороды).

Есть устойчивый миф, будто Петра активно отговаривали строить на “ингерманладнской” стороне Невы, то есть по ее южному берегу. При этом якобы указывалось на обилие болот и на то, что тут свирепствовали паводки. Про паводки в принципе чистая правда, но прежние насельцы знали, вероятно, микрорельеф своей местности, и умели выбирать точки для строительства. Так или иначе, южный берег Невы был заселен не хуже северного.

Системообразующей магистралью на этой стороне реки была старая дорога на Новгород – современный Лиговский проспект, который, таким образом, можно считать самой древней улицей города. В районе Кирочной улицы, чуть южнее Таврического сада, она раздваивалась. Одна часть дороги шла через какой-то временный мост на месте нынешнего Пантелеймоновского к усадьбе майора Конау и братьев Аккерфельт с прилегающими к ним деревнями Сабриново и Осиновое, стоявших у места, где Фонтанка впадает в Неву (о них чуть позже), и дальше к морю. Другая – через сельцо Пески (где-то в районе музея Суворова или чуть дальше к берегу) направлялась к селу Спасскому и к берегу Невы у нынешнего Большеохтинского моста, и – на переправу через Неву, к Ниену. Южнее переправы, там, где ныне возвышается Александро-Невская лавра, располагалась крошечная деревня Вихтула, или Виктори (второе, возможно, название небольшого замка).

Западнее имения Конау, на современной набережной Кутузова, примерно там, где сегодня на другой берег идет Литейный мост, стояли деревни Враловщина и Палениха (Палениха примыкала к нынешнему Литейному проспекту; кстати, не чувствуете ли вы созвучия в названиях?) Деревня Кандуя находилась где-то неподалеку, на берегу Фонтанки, но где точно – мне неизвестно.

Место будущей Адмиралтейской крепости показано на шведской карте как деревня в пять дворов. Вообще, обращает внимание, что Петр, выбирая участки для строительства самых ранних своих сооружений, предпочитал обжитые места. Видимо, он был не столь наивен насчет коварных свойств Невы, и предпочитал полагаться на “мудрость народную”. Несколько западнее Адмиралтейства, там, где сегодня находится ансамбль Новая Голландия и площадь Труда (бывшая Благовещенская) стояла деревня Гавгуева. У устья Фонтанки (современный Калинкин мост), была деревня Калинки, давшая имя этому мосту.

Если мы перейдем совсем на “материк”, то есть спустимся южнее Обводного канала, то на месте современного Волковского кладбища (что характерно, там есть и лютеранский участок) с двумя церквами обнаружим деревни Гаврилово и Кухарево. “Прыгаем” еще южнее, почти на окраину нынешнего города, и у Володарского моста, возле метро Ломоносовская, находим деревни Дубок Верхний и Дубок Нижний. Двигаясь по Неве вниз, натыкаемся на район Рыбацкое, у метро Рыбацкое, где была деревня с мало русским именем Сундерица (видимо, тут жила ижора, потому что это название на финское не похоже, да это уже глубоко и не финская сторона), и другая деревня уже с чисто русским наименование Костина. Еще южнее, там, где в Неву впадает река славянка, стояло довольно крупное поместье Гудилов-Хоф (хоф – по-немецки двор). Напоследок порадуем жителей “спального” микрорайона Купчино и обитателей окрестностей знаменитых Саблиных пещер – деревни Купчино и Саблино были уже в шведские времена.

Не остались без населения и острова Невской дельты, правда, тут народу было не так много, зато островов больше, чем сейчас (многие засыпаны). Если на современной карте города можно насчитать 42 острова, то изначально их было аж 147.

Самым оживленным местом была знаменитая ныне стрелка Васильевского острова (рисунок 2), на которой располагался охотничий домик помещика Якова Делягарди, и селение лоцманов, водивших шведские корабли через коварные проливы в море. Пригодной для обработки землею на острове владел как кормовым имением барабанщик королевских драгун. Сам остров назывался Хирвисаари, или остров Васильева, вероятно, по имени какого-то его обитателя (не думаю, что по храму). Последнее имя и дало его современное название.

Елагин остров назывался на шведских картах Мистула-Саари, то есть Медвежий остров. Отсюда – первое русское название острова, Мишин, зафиксированное уже в 1703 году. Свое современное название остров получил от некоего Елагина, владевшего им в конце 18 века. Вообще, бросается в глаза, что старые названия островов происходят зачастую от представителей животного мира. Так, финское название Васильевского острова переводится как “Лосиный”, Канонерский остров – Кошачий, Аптекарский остров был Вороним, ну и, конечно, знаменитый Заячий, где Петр и основал крепость Петербург (финское Янаасари; шведское название острова - Луст Эланд, Веселый Остров, потому что там был “увеселительный сад”, в котором жили орлы, с ними мы еще встретимся). Откуда такая любовь к животным? Можно осторожно предположить, что острова поделены были между племенами или скорее родами, тотемами которых и были эти животные. Или что на каждом из этих островов находилось святилище, посвященное соответствующему зверю. Первое более вероятно, чем второе (на воронов не охотились, так что и смысла в святилище ворона не было), но в целом одно предположение не исключает другое: скорее всего, роды ставили святилища своим тотемам на своей земле.

Из всех островов только три острова (считая Заячий) сохранили свои названия до наших дней, в том числе Крестовский – Ристи Саари, то есть Крест-Остров, на котором было несколько небольших деревушек. Относительно этого странного названия есть несколько легенд – то ли шведы проложили через него крестообразно две просеки, то ли стояла тут какая-то каменная постройка в форме Андреевского креста, которую не без удивления обнаружили русские (храм?) То, что остров был обитаем, сомнению не подлежит – в его северной части, на месте нынешнего Константиновского проспекта, русские источники начала 18-го века фиксируют какую-то Чухонскую деревню. Несколько южнее бывшей деревни и сейчас течет по острову река Чухонка. Название “Чухонка”, безусловно, русское, но не петровского времени, а новгородского – так русские с давних времен называли аборигенов. Совершенно очевидно, что остров имел особое ритуальное значение, и служил, может быть, общим святилищем обитавших тут финских родов. На это намекает некий холм Кулерберг, что вроде бы в переводе со старонемецкого означает “скатываться вниз”. Еще в 19-м столетии петербуржцы приходили сюда в ночь на Ивана Купалу и сбегали, или скатывались кувырком с этого холма, причем были свято уверены, что так поступали в это время и в этом месте и столетия назад. Несомненно, забавные обычаи петербуржцев в данном случае берут корни от глубокой языческой старины, на что указывает связь с праздником Ивана Купалы.

Другой остров, также сохранивший название с финских времен – Каменный (Киви-Саари). Легенды говорят, что на его южном берегу был огромный валун, поднимающийся из вод морских. Остров, скорее всего, был необитаемым, и, наверное, так же служил святилищем. Можно осторожно предположить, что остров Петровский, примыкающий к Петроградскому и на ранних русских картах поименованный Столбовым, также выполнял функции святилища: вероятно, слово “столбовой” происходит от столбов-менгиров, которые могли быть на нем в прежнее время. Правда, никаких подтверждающих это документов нет.

Из городов, которые выросли в петровское время в окрестностях города, самым ярким примером преемственности является, безусловно, Царское село (рисунок 3). Само его название суть переосмысление прежнего, Саарская мыза (мыза – значит “имение”, “ссарская” - “возвышенное место”). Слово это не шведское, происходит из языка ижоры. Еще при новгородском владычестве село Сарское входило в Никольский Ижорский погост (его центр располагался на месте нынешнего села Ижоры). Топонимы с корнем “сар” вообще были почему-то очень популярны: источники фиксируют, помимо нашей мызы, село Сариковка, четыре Сариковских деревни, а также сельцо Мустосари. После Столбовского мира король подарил район своему наставнику Иоганну Ските, который с тех пор получил титул барона Дудергофского (центр его имения находился на месте прежнего новгородского села Дудорово, переименованного в Дудергоф, ныне Можайское). Последним же шведским владетелем Саарской мызы мы видим помещика Арсона Рооме. Иногда в литературе можно встретить утверждение, что Баронство Дудергофское было полунезависимым от короны государственным образованием, на счет чего мы судить не беремся.

Екатерина Алексеевна, супруга Петра, получила от мужа в дар земли аж шести “саарских” мыз. Случилось это 30 мая 1708 года. Помимо поместья Сааримойс, подарен был и Славянский погост (с православной церковью, что характерно). Поскольку тут поселились представители правящего дома, “саарское” естественным образом превратилось в “царское”. А если бы не это обстоятельство – сгинуло бы имя. Поместье супруги Петра в раннее время носит резко аграрный характер, явно унаследованный от шведского времени. Документы фиксируют мельницы, огороды, сараи, двухэтажный деревянный дом-мызник, где и жила императрица – все это наверняка шведские постройки. Масштабное каменное строительство начинается здесь только в 1717-1724, когда мыза и получает наконец свое современное название Царское село. Полная реконструкция 1751 года превратила глухое местечко во всемирно известный своей роскошью дворец (рисунок 4).

Гатчина, также очень известное сегодня туристическое место, в форме Хотчино упоминается с 15-го столетия. Древними корнями может похвастаться и нынешний Пулковский аэропорт: деревня Пулково на речке Пулковке также существует с 15-го столетия.

Отступление второе: Михайловский замок как искупительная жертва

Туриста в Петербурге может быть даже более Зимнего дворца поражает Михайловский, или Инженерный замок (рисунки 5, 6). Турист всматривается в стены “цвета крови дракона”, вспоминает гибель императора Павла и стихи русских поэтесс. Сакральный смысл дворца остается для туриста, да и для более тонких знатоков старины, закрытым. Тайну Михайловского замка и загадку гибели императора Павла не постичь, если не задуматься, на каком месте построено было это архитектурное чудо.

Нынешний Адмиралтейский остров, ограниченный Невой и Мойкой, был заселен еще до прихода шведов, новгородцами – именно на нем я обнаружил странную керамику, с которой начал свой рассказ. С приходом сюда шведов остров получил название “остров Аккерфельта”, по имени братьев Аккерфельт, шведов по национальности, большой замок которых располагался точно на месте Михайловского сада и Михайловского замка, вероятно, еще с самого начала шведской колонизации. В середине 17-го столетия, по неизвестным мне причинам, им пришлось поделиться частью своих владений с немцем, моряком и дворянином фон Коноу, который получил землицу на месте нынешнего Летнего сада, на берегу Невы. Выстроенное из дерева поместье фон Коноу называлось Коносхоф (русские переделали ее в “Кононову”). При мызе был сад “в голландском вкусе”, который находился точно на месте Летнего сада, более того, нынешний Летний сад – прямой потомок возделанного немецкими руками образцового сада фон Коноу (рисунок 7).

В 1703 году фон Коноу бежал в Швецию. В его саду некоторое время стояли лагерем петровские войска, поместье уцелело. По мнению О. Кузнецовой и Б. Борзина, уже в 1703 году Петр вселился в дом фон Коноу, который стал его первым обиталищем на этой стороне реки. В 1704 году Петр приказал привести в порядок сад фон Коноу, для этого – привезти семена и саженцы из Измайлова (под Москвой). Так был заложен современный Летний сад. В 1706 году вместо старого дома фон Коноу Петру поставили новый дворец, взяв готовое здание в разрушенном Ниене и перенеся его точно на место нынешнего Летнего дворца. Об этом пишет А. Кикин в письме императору: “Когда большие хоромы перенесены будут на указанное место…”, то понадобится еще кирпич. Обычно эту фразу понимают, будто Кикин перенес мызу фон Коноу, но, во-первых, в этом не было смысла, во-вторых, мы хорошо знаем, что русские охотно разбирали дома в Ниене и собирали их на новом месте (см. ниже). 18 августа 1710 года для Петра принялись наконец возводить оригинальное здание, сохранившееся до нашего времени – Летний дворец, при строительстве которого также широко использовали шведский кирпич из прежней постройки.

Дом Аккерфельта стоял, как говорилось, на месте замка, может быть, с небольшим сдвигом в сторону Михайловского сада, ближе к павильону Росси. Его поместье также уцелело после прихода русских, некоторое время в нем жила супруга Петра. Она назвала свое новое жилье Золотые палаты. Почему – неясно: одни свидетельства говорят, что в доме были позолоченные кожаные обои, другие – что на крыше висел золотой фонарик (возможно, то и другое).

В этом дворце, частично перестроенном, родился будущий император Павел (1754 год). Когда он стал императором, им овладела странная идея – не жить в Зимнем дворце, а непременно выстроить себе новый замок на месте старого шведского дома Аккерфельтов. Обычно это объясняют тем, что Павел боялся заговоров, которые подстерегали его в Зимнем. Сам он так говорил о своем желании – “хочу умереть там, где родился”. Что на самом деле подталкивало Павла к этому шагу, стало ясно после того, как часовому, охранявшему Летний Золотой дворец, явился архангел Михаил, приказавший: дворец разрушить, а на его месте выстроить храм во имя Михаила (рисунок 8). О видении солдата доложили Павлу, который сказал – “воля его будет исполнена”, и тут же распорядился начать стройку. Все поняли эти слова так, что “его” – это Архангела Михаила.

На самом деле, совершенно очевидно, что Павла беспокоили иные призраки. Что “имел в виду” Петр – точнее, его конная статуя – которая, когда Павел проходил мимо, “сказала” ему – “бедный Павел” (рисунок 9)? Просто его горькую судьбину, или предопределенную жертвенность? Сколько ни искал я сведений о судьбе Аккерфельта, ничего не обнаружил. Не исключено, что он был убит. Совершенно реально, что погибло много людей из его дворни, может быть, близкие и родственники. Что же касается Павла, то в ряду “толстокожих” российских правителей этот самодержец выделяется своим тонким мистическим чутьем. Достаточно сказать о его посвящении в магистры Мальтийского ордена в 1798 году. В 1799 году, в Петербург прибыли святыни ордена - части древа Креста Господня, икона Божьей Матери, написанная Святым Лукой, десница Иоанна Крестителя. Эти реликвии сначала хранились в Гатчине, потом переехали в Зимний дворец. Помимо святынь материальных, кто знает, какие советчики прибыли в Питер и имели беседы с Павлом, какие книги приехали с захваченной французами Мальты, чему они учили впечатлительного правителя…

Духи бывших владетелей этой земли, умерших в изгнании, а то и убитых на порогах своих скромных замков, кости, и души обладателей этих костей, лежащих в основании блестящих дворцов Петербурга – все это тревожило юного впечатлительного наследника. Русские страдальцы мало волновали Павла, а вот трагическая судьба шведских и немецких дворян – об этом будущий самодержец думал постоянно. Постепенно он пришел к выводу, что несчастья его дома, беды северной столицы объясняются одним: неутешенными тенями шведов и немцев. Вероятно, он специально разыскивал сведения об Аккерфельтах, в доме которых он родился, и пришел к выводу, что избавить себя, свой город и свой народ он может только одним способом: удовлетворить мятущуюся душу шведского дворянина, выстроив на месте его усадьбы замок-памятник в его честь (рисунок 10).

Впервые в российской истории дворец назвали в честь ангела. Архангела Михаила Павел считал своим небесным покровителем. Хотя на трон он вступил накануне дня этого святого, годовщину всегда отмечал точно в день архангела.

В 1797 году Летний дворец спешно разбирают. Строительство шло очень бурно, по ночам - при свете костров и факелов, как будто строители совершали какое-то священнодействие. Павел даже сам переезд в новое жилище обставил, как мистик. Ведь он выступил из Зимнего с торжественной процессией именно в Михайлов день, 20 ноября 1800 года. Пушки стояли на всем недолгом пути, и палили, создавая страшный шум. Так тибетцы, и вообще все традиционные народы, верят, что шум оружия отгоняет демонов. Так мифические люди солнца заглушали его смертельный шум громом барабанов. Окончательный переезд состоялся 1 февраля 1801 года, за 40 дней до смерти императора. Очевидцы отмечают, что замок наполнен был предчувствием смерти и жертвы. Цитата, обошедшая все энциклопедии: "Повсюду видны были следы сырости и в зале, в которой висели большие исторические картины, я видел своими глазами, несмотря на постоянный огонь в двух каминах, полосы льда в дюйм толщиной и шириной в несколько ладоней, тянувшиеся сверху донизу по углам". Бал, который император дал в честь переезда, проходил в полумраке – печи в сырости так дымили, что все тонуло в удушливом тумане (рисунки 11, 12).

Несомненно, Павел знал – ему придется стать искупительной жертвой духам хозяев. Трудно сказать, что есть его убийство: осознанное всеми участниками этой драмы жертвоприношение, или зримое проявление мистического рока. Мне ближе первая версия. Она непринужденно объясняет ту концентрацию мрачных предчувствий, которыми были исполнены и сам император, и мистики в его окружении. Ксения Петербургская предсказала, что император проживет столько, сколько букв в надписи над главным входом в замок. "Дому твоему подобает святыня Господня во долготу дней" – 47 букв. Поразительно, но в 1913 году они куда-то делись, и теперь от них остались только черные точки, но реставраторы в 2003 году восстановили надпись (рисунок 13). Сам император, узрев себя в кривом зеркале с шеей, как бы сдвинутой на сторону, отметил это с грустным смехом. А за ночь до того, как его задушили, Павел проснулся в холодном поту – ему приснилось, что на него надели слишком тесную рубашку, которая его душит. Такими предсказаниями полны истории римских императоров. Если принять, что некоторые из них могли быть жертвами, принесенными сознательно, и отнюдь не спонтанно, параллель окажется очень корректной.

Избавила ли Петербург от призраков трагедия, случившаяся в замке в ночь с 10 на 11 марта 1801 года? Трудно сказать. Дух теперь уже самого Павла со свечой в руках стали видеть в замке где-то после 1819 года. Это, наверное, говорит о том, что в целом жертва Павла осталась всуе. Судьба империи, в свою очередь, также была предрешена. После решительных прорывов в первой половине 19-го века, империя стала испытывать удар за ударом с середины этого столетия. Связывать это с неудачной жертвой, принесенной Павлом своему отечеству, или нет – кто знает.

Конец Ниеншанца, начало Петербурга. 1703-1711

Петр Великий начал свою Ливонскую войну, которую мы называем Северной, в 1700 году, и на четвертый ее год добрался до Невской дельты. Год начала войны выбран не без умысла. Новый календарь. Новые монеты. Новая столица. Направление ударов в этой войне не отличалось от таковых в Ливонскую и в кампанию 1650-х годов, а цель была принципиально иной, цель, которую в самом начале баталии даже вообразить никто не мог. Кроме самого Петра, конечно же: основать новую столицу новому, как верилось тогда, государству.

Последние годы Ингерманландии были на редкость тяжелы, и это не могло укрыться от русских. Голод несколько лет (1695-1697). Русские шпионы, собиравшие умонастроения в дельте Невы, доносили, что народ винит во всем шведского короля, который, заботясь только о бюджете, отобрал у помещиков деревни, и отдал их откупщикам, те же выжимали из крестьян три-четыре нормы обычного налога. Говорят, что за эти годы провинция лишилась 40 процентов своих обитателей. Подумать страшно, но жители Ингерманландии начали воровать друг у друга из амбаров. Практиковали такой способ: человек подлезал в подпол, сверлил дырку в полу, подставлял мешок, и зерно само в него сыпалось. Такими ворами были чаще всего подученные дети. Некий Ахвонен Пентти залез в коровник к одной вдове, задушил ее корову, и выкрал мясо по кускам.

Голод и бедствия усугублялись действиями русских войск на границах провинции. Весной 1702 года суд Ниена изучал дело Лизы Куукки, задушившей своего младенца. Она, как и прочие жители деревни Нахкала (на реке Славянка) бежала вместе со своим ребенком и с подругой в лес и спряталась под лежащей на земле большой сосной. Русские солдаты проходили совсем рядом. Они увидели подругу Лизы, вытащили ее наружу и расстреляли на месте. Но Лизу не заметили. А та очень боялась, что младенец выдаст ее своим криком, и крепко прижимала его к груди. Как написано в судебном определении, “Лиза спаслась, но была вынуждена сильно прижимать ребенка к груди, чтобы он не плакал и не раскрыл их убежища. Когда опасность миновала, Лиза увидела, что ребенок задохнулся”. Суд оправдал несчастную женщину. Показательно, что русские солдаты, не моргнув глазом, творят бессмысленные жестокости против мирного населения. Показательно также, что явно непредумышленное убийство все-таки рассматривается в суде. Так город, уже и сам обреченный, не теряет лица, сохраняя понятия гражданского общества.

Неудивительно, что люди бежали из Ниена и его округи толпами начиная с осени 1702-го года. “Ведомости” за январь 1703 года не без злорадства опубликовали депешу из Ниена, написанную 16 октября 1702 года: “Мы здесь живем в бедном постановлении, понеже Москва в здешней земле зело недобро поступает, и для того многие люди от страху отселе в Выбурк и в финляндскую землю уходят, взяв лучшие пожитки с собою”.
Бегство было куда благоразумнее, чем надежда на милость к побежденным или на благоприятный исход войны. История с Лизой не была единичной: известно, что русские солдаты устраивали на мирных жителей настоящие облавы, оцепляя леса возле брошенных мыз и деревень, и шли, сужая круг, убивая в нем все живое.

Русские корабли, которые заходили к Ниену по пути в Стокгольм, на самом деле занимались не только коммерцией – там и лазутчики были. Лазутчики описывали Ниен и его крепость непривлекательно: стена земляная, старая, башен нет, в самой крепости пусто, только дом воеводы и казармы (и в самом деле, с некоторых пор замок-башня исчезает с планов). Одно тревожит – много пушек. О городе информаторы отзываются бегло, называя привычным термином “посад”: там “домов с 400” (на самом деле, более 500), из камня ничего нет – все деревянное (тоже не совсем правда; видимо, русские наблюдали за городом издалека, может, их попросту не пускали на берег).

Осенью 1702 года русские взяли Нотеборг – Орешек. В Ниене началась паника. Только что к городу привели свежие войска (6 тысяч), его пытались укрепить, и вдруг – основные войска отходят в Финляндию, оставляя только небольшой гарнизон (700 человек) для обороны цитадели. Сам же Ниен сожжен то ли жителями, то ли по приказу коменданта крепости 20 октября (по другим данным – 18 ноября) 1702 года. Почему это сделали – понятно: шведские инженеры все 17-е столетие твердили, что, не обнесенный приличным оборонительным валом, город представляет опасность для собственной крепости, давая прикрытие врагу.

А жители? Часть людей, наверное, большая, бежала в Выборг. Но – многие должны были остаться. Наверное, они разбрелись по окрестным деревням и имениям, подальше от крепости, рядом с которой мирному человеку ходить – только лиха хватать. Многие, наверное, взялись и за оружие. Во всяком случае, в мае 1703 года, сразу после взятия Ниеншанца, генералы пишут Петру, что “чухня” бунтует, “чинит пакости”, так, что по сельской местности можно передвигаться только большими отрядами. Поразительно в этом донесении, что вместе с “чухней” действуют и русские мужики.

Настала последняя, страшная зима Ниена. Снег падал на пепелище, оставшееся после двухдневного пожара. Я представляю, как 700 обреченных солдат внутри земляной звезды, ощерившись жерлами пушек, ждали нападения. Как зияли пустыми глазницами окон брошенные хозяевами усадьбы, в которых ютились крестьяне и прочий простой люд. Короткие дни тянулись медленно. А Петр не начинал кампанию до весны.

К 25 апреля 1703 года 25-тысячная армия, которой командовали сам Петр и Шереметьев, окружила крепость. Первый приступ – русские занимают первую линию обороны. Дальше двигаться так быстро не получается. Крошечный гарнизон крепости – на пределе сил, но держится. Донесение королю от 26 апреля, которое чудом удалось доставить через окружение: “После двухчасового сражения атаку русских отбили... В моем распоряжении 700 здоровых мужчин. Командира полка нет, я сам настолько устал, что меня должны сажать в седло, чтобы я мог проверять построения обороны. Я вижу сейчас, что они идут вдоль берега с развевающимися белыми флагами". Русские начинают рыть окопы, усиливают артиллерийский обстрел, сами подвергаясь такому же из крепости. 700 человек сопротивлялись 25 тысячам.

30 апреля русские прекратили стрельбу и предложили шведам сдаться. Те еще надеялись на подкрепление. Русского посланца с завязанными глазами окольным путем провели в крепость, потом прислали назад с отрицательным ответом: крепость дана в руки королем, не нам ее и отдавать. Артиллерия заработала с обеих сторон с прежней ожесточенностью. Но вечером крепость перестала отвечать – русский снаряд попал в пороховой склад. Утром 1 мая шведы попросили капитуляции (после Вальпургиевой ночи; совпадение?) По принятому протоколу, шведы составили проект “плана сдачи”, Петр, кое-что в нем подправив, утвердил. В полной амуниции, с развернутым знаменем, под бой барабанов, капитулянты выступили из крепости. Русские переправили их на другой берег Невы, и проводили до границы – шведы пожелали отправиться к Нарве. Тем временем офицеры-заложники по описи сдавали крепость победителю. Ключ на серебряном блюде комендант вручил Шереметьеву на торжественной церемонии 2 мая. Всего в штурме погибло русских – человек 300, столько же или больше – шведов.

В тот же день в Неве появились корабли, шедшие на помощь Ниену. Дальнейшее не совсем ясно. Очевидно, что русские постарались ввести капитанов в заблуждение, дав из крепости ответный пушечный сигнал на залп-запрос с кораблей (очевидно, об условленном “языке” русским сообщил комендант Ниеншанца). Успокоенные корабли встали в реке на якоре. Только 6 мая, ночью, Петр лично пошел на абордаж. Корабли захватили и привели к Ниену. 8 мая высших шведских офицеров из Ниеншанца, сделавших свое дело, отпустили в Выборг.

Что намеревался делать Петр дальше? Историки сходятся на том, что вначале он хотел остаться в Ниене навсегда – дескать, затем и Ниеншанц в Шлотбург (Крепость-Замок) переименовал, и несколько недель в нем лагерем стоял. На самом деле, Петр просто думал, как быть. По всем канонам, завещанным правителями евразийской орды, требовалось, что новая столица должна быть основана на новом, чистом месте. С белого листа. Но удобней места, чем устье Охты, в дельте Невы явно не было. Что же делать? Предстояло найти компромисс между прагматичным и “высшим”. На поиски и ушло около двух недель.

Для придания тени рациональности, решение возложили на особую комиссию. В отчете от 16 мая ст. ст. звучат нотки восторга – место найдено, да такое хорошее, что мочи нет. Речь – об острове, который русские называли Заячий (рисунок 14). Крепость, заложенная 16 июня по старому стилю, поначалу называлась Санкт-Петербург (в свойственной тому времени огласовке, Санкт-Питербурх). Петропавловской крепостью ее назовут позднее, 29 июня, когда в крепости заложат Петропавловский собор, и станет ясен замысел царя: крепостью не ограничиться, а возводить на прилегающем Фомине острове город, на который и перейдет теперь название Петербург. Относительно названия крепости были некоторые колебания, в дни строительства ее иногда называли Петрополь, но это имя не прижилось.

Скоро стало ясно, что восторги комиссии по поводу Заячьего острова явно преувеличены. Главный недостаток Заячьего – его “низкое” положение относительно зеркала воды. Даже сейчас, когда Нева замирена, это все равно бросается в глаза, когда гуляешь по пляжу с той стороны, где остров смотрит на Зимний дворец (рисунок 15). С другой стороны, где узкий пролив отделяет остров от материка, взгляд упирается в гранитную скалу, которая здесь выходит наружу, и остров кажется вполне пригодным для основания твердыни (рисунок 16). На самом деле, в моменты наводнений он скрывался под водой – потому и не было там ничего, кроме увеселительного сада. Шведы и сами думали про этот остров как место возможного города, но отвергли эту мысль именно из-за наводнений.

Другой недостаток крепости на Заячьем, который обычно приводят военные историки, не столь важен. Именно, они говорят, что Ниен нельзя было миновать, когда плывешь с моря в Хинтерланд: дельта Невы уже превратилась в одно русло. А вот Заячий можно обойти – по Большой Невке, например, или по реке Фонтанке. На самом деле, Петр и не собирался ограничиваться одной крепостью, так что это обстоятельство не имело решающего значения. Он и в самом деле вскоре приступил к строительству других укреплений, которые должны были преградить пусть к столице, и мы их вскоре рассмотрим.

Но у Заячьего было какое-то другое преимущество, которое открыто было только Петру. На воротах крепости и сейчас можно видеть изображение, на котором Петр побеждает волхва Симона. Симон хвалился, что умеет летать. Так Петр показывал Швеции, что ее попытки построить мировую державу, но не евразийскую, а атлантическую, столь же смешны, как претензии Симона, строящего свой “замок” на воздухе, а не на камне (“Петр” = “Камень”). Вероятно, форма острова, этого погруженного в реку камня, напоминала известное выражение Библии о камне, который, будучи отвергнут строителями, стал краеугольным.

Поразительные детали, сопровождавшие основание города Петром, обычно рассматриваются как легенды, хотя они записаны в современных этому событию источниках. Говорят, что Петр, осматривая остров, взял у солдата башнет (род лопаты), вырезал из почвы крестообразно два куска дерна, и объявил о начале крепости. После чего стал копать ров под фундамент крепостной стены. В этот момент над царем в воздухе появился орел. Это был тот самый орел, что жил здесь на острове для увеселения шведов. Петр про это, конечно, знал. Тем не менее, в его глазах это был особый символ: орел, как известно, олицетворял высшее небесное божество (Зевса). Скажу больше, может быть, это был вовсе не орел, а охотничий сокол, однако, для “мистики” начитанного в античности императора требовался именно орел, за которого его и постарались представить.

Когда ров стал достаточно глубок, в него поставили каменный ящик, заключавший в себе мощи Андрея Первозванного. Далее, царь сделал из двух берез, связав их верхушки, нечто вроде ворот. Орел сел на эти ворота. Ефрейтор “снял его выстрелом из ружья” (не убил, а напугал, оглушил). Петр связал ему лапы, посадил на руку, и отплыл к Ниену.

Как только город был заложен, в России поднялась волна его осуждения (наряду с официально инспирированной волной восторга, конечно). “Петербургу быть пусту” – это прозвучало едва ли не в первые годы его основания. Однако, как это часто бывает, критиками двигали скорее мифы, чем рацио. Так, укоренилось живое и теперь представление, будто питерская земля очень плоха для земледелия, почему, дескать, довольно долго по основании города продукты в нем были дороги. Однако, шведы, финны и русские до Петра занимались преимущественно земледелием, и кормили себя. Все проясняет свидетельство современника: он пишет, что в первые месяцы продукты тут можно было купить за гроши, но когда понаехала масса народа, баланс между возможностями земли и скопившимися на ней едоками нарушился, из-за чего и возникла дороговизна.

Отступление третье: Петропавловская крепость

Объемная карта крепости позаимствована отсюда

Петропавловская крепость создана по проекту Петра. Новая столица должна в самой своей планировке нести отражение “счастливой звезды” монарха, должна быть начертана его рукою. Крепость занимает почти всю почву на острове. До постройки крепости Заячий был меньше, чем сейчас: 750 на 360 метров. Там, где сегодня между стенами и водой можно гулять – позднейшие подсыпки грунта. Замысел был в том, чтобы стены упирались в воду – так нельзя высадить десант (рисунок 17). План Петропавловской крепости напоминает план Ниеншанца с той разницей, что Ниеншанц был пятиугольником, а Петербург – шестиугольником, и что Ниеншанц был как бы вписан в круг, а Петербург, подчиняясь конфигурации острова – в эллипс. Всего два бастиона Ниеншанца носили имена шведских сановников. Бастионы Петропавловки названы только в честь вельмож, наблюдавших за строительством: Меншикова, Головкина, Зотова, Трубецкого, Нарышкина, и в честь самого Петра – Государев бастион. Куртины между бастионами также получили свои названия (кажется, впервые в практике русского крепостного строительства): Петровская, Невская, Екатерининская, Васильевская, Никольская, Кронверкская.

Первоначальную крепость, построенную в 1703 году, возводили из земли и дерева. В этом облике она выдержала две шведские осады, в 1704 и 1705 годах. Земляную крепость строили очень быстро – чтобы шведы врасплох не захватили, 20 тысяч рабочих, согнанных как с округи (крестьяне со шведских и немецких мыз, обитатели бывшего Ниена), так и из глубинной России. Зарплата – рубль в месяц, что было ничтожно даже при том, крепком рубле. Умирали сотнями. Недавние раскопки принесли свидетельства тогдашних жестокостей. Обнаружены землянки, в которых жили строители крепости. Век этих людей был настолько недолог, что они даже не успевали утоптать песчаную подсыпку на полу, а их очаги – прокалить пол. Вероятно, эти люди умерли от какой-то инфекционной болезни, поэтому их землянки были засыпаны. Летом 2003 года раскопки еще можно было увидеть, если пройти через Иоанновский равелин и повернуть налево (рисунок 18).

Другое свидетельство об этом, уже фольклорного характера – призрак одного такого рабочего, который погиб на строительстве Кронверка в 1708 году – утонул в проливе между островом и “материком” (рисунок 19). Впервые его призрак увидел ровно через сто лет, в 1807 году, часовой в том же Кронверке. Он видел человека с раскинутыми руками, который вышел из пролива и направился к нему. На песке остались следы его ботинок. Утопленника часто потом замечали, в начале 20-го века в него даже бросили молоток, и попали, после чего он долго не показывался, но в самое последнее время, говорят, снова ожил.

30 мая 1706 года крепость стали переделывать в камне. Для этого активно использовали каменные блоки из Ниена и Ниеншанца, но поди их разбери между другими, привезенными. Процесс растянулся до 1740 года. Участок за участком, чтобы шведы не застали крепость врасплох, разрушались земляные укрепления, в грунт вбивались сваи (всего – 40 тысяч свай), и ставились кирпичные стены. Для усиления крепости напротив нее, на Петроградском острове, в 1705-1708 годах построили упомянутый выше Кронверк (бастион + два полубастиона из земли, окруженные рвом, наполненным водой), усиленный 78 орудиями (рисунок 20). Напротив Кронверка, внутри бастиона Головкина, тогда же возвели кавальер (устройство для обстрела территории перед крепостью). С 1731 по 1740 построили два равелина (это – такие “бастионы”, расположенные снаружи стены, между башнями-бастионами основной стены, напротив куртин). Тот, через который и ныне проходят посетители в крепость (по основному входу) называется Иоанновским, по имени брата Петра (рисунки 21, 22), а равелин на противоположной стороне – Алексеевский (а честь отца Петра, Алексея Михайловича; этот патриархальный государь и слова-то такого не знал!). Между равелинами и основной стеной были рвы с водой, засыпанные лишь в конце 19-го столетия. Гранитная облицовка стен, которая так восхищает посетителей, появилась в 1770-1780 годы. Возле бастиона Нарышкина тогда же устроены были Невские ворота (рисунок 23).

Идеологическим центром крепости является собор Петра и Павла, с которого и началась закладка и крепости, и города. Собор, заложенный 29 июня 1703 года, был деревянным. Сохранились его немногочисленные изображения. В 1712-1733 годах его сменило каменное здание, выстроенное первым архитектором Петербурга Трезини. Архитектор полностью отошел от русской традиции церковного строительства: к этому времени понимание, что Петербург – “окно в Европу”, уже преобладает в обществе. Важно, что собор сохранился практически без переделок. Его колокольня (122,5 метра) отлично видна с другого берега Невы – это один из символов города. С сакральной точки зрения важно и “кладбище” внутри самого собора. Сам Петр похоронен у южной стены.

Рядом с собором находится Монетный двор, который вместе с ним составляет главную крепостную площадь (рисунок 24). Он был переведен из Москвы в 1724 году. Сначала его разместили в бастионах Трубецкого и Нарышкина, наконец, в 1800-1805 годах появилось нынешнее здание. Внутри - выставка, можно посмотреть, как работало это учреждение в 18-м столетии. Посетитель, придя сегодня в крепость, спешит посмотреть на тюрьму, устроенную в Трубецком бастионе в 19-м столетии. Но это уже другая история. История государства, которая помещает невольников в сакральном сердце своей земли, и тем самым кладет конец последним надеждам выполнить историческую миссию, возложенную на нее небесами.

Ниеншанц как часть Петербурга: после 1703

Археологические находки последнего времени показывают, что, вопреки разрозненным свидетельствам русских разведчиков, город Ниен был выстроен преимущественно из камня. Покинутый жителями и сожженный, он все-таки сохранил свое значение как архитектурный образец, во-первых, и как источник строительного материала, во-вторых. Сегодня историки ставят вопрос о том, что самые ранние сооружения Петербурга были разобранными и перевезенными на новое место дома из Ниена. Историки также говорят о том, что русские застали кирпичные заводы Ниена в еще рабочем состоянии, и заставляли производить кирпич для нужд нового строительства. Вплоть до 1730-х годов Ниен мог служить полноценной каменоломней, особенно если стройплощадка располагалась неподалеку от города.

Археолог П. Сорокин выдвинул, на мой взгляд, очень продуктивную гипотезу о том, что домик Петра (исконное название – Красные хоромы), первое сооружение в городе - ни что иное, как разобранный по бревнышку один из домов Ниена (рисунок 25). И на самом деле, согласно сказанию о начале Петербурга, Меншиков предложил царю взять из руин города “многие домы в остатке, по архитектуре из лесу брусового”. Домик Петра выстроен как раз из бревен. Он стоит под позднейшим каменным панцирем, призванным его уберечь, напротив Петропавловской крепости. Споры не вызывает только дата строительства: 24-27 мая 1703 года. Не слишком глубокие историки архитектуры обычно как бы подтрунивают: что за гибрид русской избы (мол, что еще мог построить для царя вчерашний крестьянин, а ныне солдат) и голландских претензий. Дело не во “вчерашнем крестьянине”. Перед нами – единственный остаток уникальной синкретической архитектуры Ниена, сочетавшей в себе русские традиции и европейскую основу. Планировка дома предельно проста: как зайдешь, справа два помещения, и впереди одно – спальня. Обращает внимание живопись – ее много, но это довольно примитивная “мазня” в форме цветов на черном фоне, а где нет “цветов”, там стены расписаны под кирпич. Вероятно, в бедном Ниене многие, кто не мог позволить себе строить в камне, прибегали к такому нехитрому приему. Интересно, что он был унаследован и ранней петербургской архитектурой: первые 7 лет дома строили из дерева, но красили под камень.

Спасское село напротив Ниена было одним из центров урбанизации раннего Петербурга – рядом с ним, метрах в 200, стоят знаменитые Кикины палаты, построенные очень рано, в 1714 году (чуть позже Летнего дворца Петра, первого каменного здания в городе) вельможей Кикиным (рисунки 26, 27). Кикины палаты крайне интересны потому, что, во-первых, трудно предположить, что архитекторы при сооружении палат не брали за образец здания шведского Ниена, еще возвышавшиеся в пределах прямой видимости, через реку. Во-вторых, наверняка сами палаты строились из материалов, взятых и в Спасском, и в Ниене. И действительно, облик палат совершенно европейский. Курьезно, но Кикина казнили в 1718 году за то, что в этом самом доме собирался реакционный, как принято говорить, кружок царевича Алексея. Надо полагать, среди тех, кто жил “при шведах” в Ниене, а после Северной войны оказался чернорабочим на стройках Петербурга, тоже было много недовольных. И так получилось, что гнездо “элитной” оппозиции находилось практически у руин Ниена.

Как уже говорилось выше, строительный материал из Ниена брали и для постройки Петропавловской крепости, и для дома канцлера Головкина (не сохранился). Летний дворец Петра I в Летнем саду, первое каменное здание Петербурга, уцелевший до наших дней, скорее всего, выстроен с применением кирпича, изготовленного на работавших еще после разрушения Ниена заводах, а, может, и с “участием” собранных на пепелище камней. Он строился в 1710-1714 архитектором Трезини в “голландском вкусе” (рисунок 28). Надо полагать, вкус задавали постройки Ниена – очень уж прост этот дворец, явно тянет он к неприхотливым сооружениям старой шведской крепости. Летний дворец стоит на месте не сохранившегося деревянного домика Петра, а тот, в свою очередь, возведен на месте мызы упомянутого выше майора Конау. Не исключено, что этот деревянный домик Петра и был собственно усадьба Конау.

Следующий претендент - дворец Меншикова, одно из немногих сооружений раннего Петербурга (рисунок 29), которое уцелело до наших дней без существенных переделок. Он расположен на Васильевском острове, на берегу Большой Невы, и хорошо виден от Дворцового моста. Дворец строили с 1710 по 1714 годы. По роскоши дворец превосходил царские палаты, впрочем, по европейским меркам был весьма скромен. После опалы Меншикова в 1727 году дворец, хотя и был несколько переделан, все же усилиями реставраторов без труда возвращен в первоначальное состояние.

Отступление четвертое: ранний Петербург

Складывается впечатление, что Петр, строя новый город, взял за урбанистический образец модель Ниена. Действительно, на маленьком Заячьем острове он приказывает возвести крепость, а сам город строит “на материке” (на большом Петроградском острове) напротив Заячьего. Не так ли был возведен и Ниеншанц-Ниен? Крепость, как мы помним, находилась на полуострове, который шведские инженеры превратили в остров, а город стоял подле нее на “большой земле”. То, что Петр явно учится у шведов, мгновенно поняли и они сами: уже в июле 1704 года генерал Майдель сообщал в Стокгольм, что Петру удалось поставить Петербург так, что он станет одновременно и сильной крепостью, и процветающим торговым городом, как Ниен. Понимание тут же трансформировалось в пушечные залпы. Только что возведенные из дерна бастионы Петропавловской крепости в 1704 и 1705 годах подверглись шведскому штурму, но устояли. Когда в 1706 году крепость обзавелась каменными стенами, шведы не решились больше повторять свои набеги, так что в своем каменном облике Петропавловка не воевала ни разу.

Мирная обстановка позволила быстро приступить к постройке гражданского города, собственно Петербурга. Напротив Заячьего, на Петроградском острове, на месте резиденции губернатора Ингрии Бернхарда Стеенхузена (его замок назывался “Бьенкергольм-Хоф”, и был, видимо, полностью разрушен) и зародилась новая столица.

Домик Петра, о котором мы уже говорили, привезенный из Ниена, был первой постройкой Петербурга. Он встал у края вновь образованной Троицкой площади, которая превратилась в ядро новорожденного города. Троицкая площадь существует и ныне, правда, больше напоминает сквер, но название свое хранит (рисунок 30). Это – не туристический объект почему-то, но найти ее легко: она располагается между домиком Петра и Петропавловской крепостью. “Изрытость” почвы, как хорошо знают все археологи, свидетельствует о том, что на ней была масса каких-то построек, ныне ушедших под землю. Раскопок на площади, насколько мне известно, никогда не было. Площадь назвали Троицкой потому, что на ней уже в 1703 году возвели деревянную Троицкую церковь, не дожившую до наших дней. Рядом с церковью, на площади, встал Гостиный двор, а прямо с площади к крепости перекинут был через Кронверкский пролив первый в городе мост (кто мог предположить, сколько их еще будет, и каких!), расположенный примерно там, где нынешний Иоанновский. Кроме того, на площади расположились трактир (рядом с мостом), почта, и где-то тут находились пристань, губернская канцелярия, типография, оружейный двор.

Два больших гражданских здания соперничали с домиком Петра: дворец сибирского губернатора Гагарина, и дворец вице-канцлера Шафирова (оба между домиком Петра и Троицкой площадью). Дворец Гагарина после опалы его владельца снесли, а во дворце Шафирова некоторое время размещалась Академия наук. С другой стороны от домика Петра, справа, если смотреть с реки, пристроилось двухэтажное здание Сената. Наконец, в доме Брюса (также где-то в районе Троицкой площади) заседал Синод. Гостиный двор скоро перестроили, прорыв прямо через него канал. Корабли проходили в глубь здания, и там их ждала таможня. Ныне этот канал засыпан, да и самого двора, как и прочих построек, давно нет.

Освоение южного берега Невы поначалу казалось безумием. От этой затеи Петра отговаривали все – якобы эту сторону постоянно затопляет (рисунок 31), говорили, что там, в болотах, никто не живет. Но Петр, кажется, лучше его советчиков знал, что его город должен встать на обеих сторонах реки. Он знал, что на самом деле люди на той стороне реки жили, значит, не так там и страшно. Просто советники не могли принять в ум грандиозность замысла: давно ли выгнали шведа, поставили крепость, развернули “посад”, и вдруг – через реку прыгать, видано ли? Между тем, замысел освоить сразу оба берега засел у Петра “в подкорке”: как его будущая держава должна связать Европу и Азию, так и ее столица должна встать по обе стороны реки. Такова была сакральная идея. Чтобы воплотить ее в жизнь, необходима была идея прагматическая, понятная всем. Петр решил, что на том берегу будет верфь. Понятно, чтобы верфь поставить, ее надо крепостью защитить. Так возникла идея построения Адмиралтейской крепости.

Как говорит легенда, сразу по закладке Петропавловской крепости Петр и Меншиков прогулялись по всем протокам Невы, выбирая место для верфи-крепости. Меншиков, посвященный во все, самые сакральные планы императора, не удивился выбору. Остров между Невой и Мойкой (шведское название реки – Мья, Мойка – русское переосмысление этого слова) назывался при шведах “остров Аккерфельта”, по имени знакомого нам дворянина, видимо, владевшего не только усадьбой на месте нынешнего Михайловского сада, но и всем островом. Остров стоял, густо поросший лесом, только на месте будущей крепости была небольшая русская деревенька. Петр понял: раз люди тут живут, значит, место здоровое.

5 ноября 1704 года по чертежам Петра заложена была Адмиралтейская крепость, и в 1705 закончена. То, что знаменитое Адмиралтейство, которое знают все, на самом деле крепость – ныне совершенно не очевидно, однако, это так. Достаточно сравнить старые чертежи крепости (рисунок 32) и нынешнее состояние этого здания. Желтое П-образное сооружение Адмиралтейства выходит на Неву двумя “кончиками” буквы П, между которыми построено явно позднейшее здание (рисунки 33, 34). А с “напольной” стороны комплекс надежно фланкируется сплошным фасадом (рисунок 35). Такое построение – рудимент старой, крепостной постройки. Как же оно эволюционировало?

П-образный план просматривается уже на собственноручном чертеже Петра. Служебные помещения для возведения и ремонта кораблей располагались между “ножками” буквы П, а сама “буква” защищала доступ к ним. Для верности все обнесено было валом с пятью бастионами, перед которым вырыли ров. Доступ в крепость осуществлялся через подъемный мост. 100 пушек, снятых с кораблей, к концу 1705 года готовы были своим огнем защитить от любого врага целую флотилию, расположившуюся под защитой крепости. Пространство перед крепостью (“Адмиралтейский луг”) долго не застраивали, чтобы в случае чего пушки из крепости вели эффективный огонь по наступающему врагу (рисунок 36). В 1730 началась перестройка здания в современный вид, что завершилось к 1738 возведением ныне существующей башни с высоким шпилем. На позолоту шпиля расплавили 5081 золотых 10-рублевых монет весом в пуд. Только в середине 19-го столетия, когда стало ясно, что крепость уже никогда не будет использоваться по прямому назначению, и что фортификация в центре блестящей столицы вносит дисгармонию, оборонительные сооружения были безжалостно срыты, каналы засыпаны, луг застроен, а само здание перестроено в более парадном духе. Еще позже засыпали морской вход в крепость со стороны Невы, выстроив единую набережную, после чего в промежутке между гастами буквы “П” и появилось гражданское здание. Однако, особый характер этой местности видишь и сегодня: после “вылизанных” окрестностей Зимнего чувствуешь, что тут очень долго шла более строгая жизнь.

Под прикрытием Адмиралтейской крепости веселее пошло освоение южного берега Невы. После того, как Петр взял Выборг, он на берегу Невы, южнее старого села Спасского, заложил Александро-Невскую лавру в память о Невском сражении 1240 года. Петр прекрасно знал, что на самом деле сражение произошло намного южнее, но всем внушил, что – именно там. Зачем? От монастыря к Адмиралтейству прорубается сквозь тайгу просека. Работают исключительно пленные шведы. Эта просека и стала Невским проспектом (рисунок 37). К 1721 году проспект, тогда еще просека, был в сюжетно важных местах замощен камнем, а шведы должны были каждую субботу чистить эту улицу.

Другим ключевым моментом освоения южного берега стала закладка Исаакиевского собора, что случилось в конце 1706 года. Собор стоял тогда примерно на том же месте, что и сейчас, только поближе к Неве, и представлял из себя наспех переделанный чертежный амбар, отличавшийся страшной сыростью. Крышу сделали, покрыв доски воском и битумом, которые обычно использовали для герметизации днищ кораблей (рисунок 38). Несмотря на простоту, Петр очень дорожил этим собором, недаром назвав его в честь своего ангела-хранителя, и связывал с ним, вероятно, какие-то свои сакральные идеи. В 1717 году вместо “сарая” ставят новое здание, оказавшееся неудачным. Наконец, современное грандиозное сооружение поставлено по проекту 1825 года (рисунок 39).

На восточной стороне бывшего острова Аккерфельта сложился другой центр урбанизации, пристань на месте возле современного Троицкого моста, напротив Петропавловской крепости. Возле пристани стояло здание почты и одновременно кабака, которое попало на первую гравюру с видом города, выполненную в 1704 году (рисунок 40). Гравюра поражает своим тайным смыслом, который, может быть, автор в нее вкладывать и не собирался: где-то далеко, за рекой, едва угадывается собственно Петербург и Петропавловская крепость, а на переднем плане, как шиш, торчит огромное, также наверняка перевезенное из Ниена здание почты-кабака. Внимание художника к этому шедевру архитектуры понятно: Петр часто кутил в нем, например, после закладки Адмиралтейства. Благодаря этой гравюре мы можем яснее всего представить себе архитектуру старого Ниена.

Село Спасское вскоре уничтожил Смольный монастырь (рисунок 41). Название монастыря происходит от Смоляного двора, который был в Спасском еще при шведах и гнал смолу для кораблей, стоявший в Ниене. Русские возобновили производство, видимо, уже в 1703 году, заставив крестьян заготавливать смолу для Адмиралтейства. В 1720 году Петр ставит здесь Смольный дворец, который снесли при строительстве монастыря.

Идея поставить монастырь пришла в 1744 году дочери Петра Елизавете: якобы она хотела отречься от престола и укрыться в этом монастыре, с тем, чтобы ее окружали 120 монашек из числа благородных девиц. В 1749 году церковники освятили место будущей обители, назвав ее Воскресенским Новодевичьим монастырем, но это название не удержалось. В 1751 году началось строительство грандиозного Воскресенского, или Смольного, собора (рисунок 42). Монастырские палаты, квадратом облегавшие собор, были готовы уже к 1764 году, а вот сам собор все никак не удавалось закончить. Причина была в том, что Елизавета раздумала уходить в монастырь. Строительство шло и при Екатерине II, и позже, но закончилось только в 1835 году. До этого времени обитатели комплекса жили в полупостроенных и уже разрушавшихся “руинах”, откуда строители даже не удосужились убрать стропила, грозившие обвалом (они простояли больше 70-ти лет). Уже в 1765 году Екатерина II приказывает устроить в комплексе вместо монастыря воспитательное заведение для бедных девиц. Но парадоксально, что монахини в монастыре все же были – так, к концу царствования Екатерины, аж 10 человек, при общем населении комплекса в тысячу. Монахинь окончательно попросили отсюда только в 1797 году. В начале 19-го столетия институт расширяется: рядом строится так хорошо известная нам “колыбель революции”. А монастырь, так и не ставший монастырем, стоит себе, красивый, но немного нелепый со своими ветшающими стенами, имитирующими оборонительные стены русских монастырей старой закалки (рисунок 43).

После всего. С бидоном охтенка спешит. 1703-2003

1 января 1704 года Москва, пока еще столица, праздновала взятие Ниеншанца, которое должно было положить конец ее столичному статусу. В церемонии нельзя не заметить почти мистического сходства с безудержным торжеством, которое охватило Москву при вести о взятии Казани, или при сообщении из Сибири о том, что Ермак сидит в Искере и принимает ясак от новых подданных своих. Наверное, это объяснимо и с прагматичной точки зрения – когда еще поликовать? Но был и другой смысл: империя сделала еще один бросок. Не просто на север. Вглубь. Или вверх. “Дав четвертое море великому орлу в когти, тихо в сторону уходит”, написано было на одном из транспарантов. Двуглавый орел – символ на монетах Узбека, царя ордынского.

Уже не имело значения, что в том же 1704 году шведы на несколько дней стали вновь хозяевами разоренного Ниеншанца. Задумав срыть Петербург, они вошли на кораблях в Неву, и 6 августа стали на бастионах своей бывшей твердыни. Но 9 августа ушли – стрельба русских из Спасского была нестерпимой. То же, почти действие в действие, повторилось в кампанию 1705 года. Ничто уже не имело значения. Ауспиции совершены, жертвы признаны удачными. Нечто свершилось в небесах, в умах, в сердцах. И это “нечто” уже не изменить было железом.

Петр решился взорвать Ниеншанц, и, наверное, исходил не из того, что развалины крепости несли угрозу его новой столице в сугубо военном плане. В 1707 году, когда шведы снова пытались атаковать Петербург, они уже не пробовали взять Ниен, слишком уязвим он был, когда в Спасском, в Смольном укреплении, стоит русская батарея. Петру понадобилось зачистить пространство вокруг Петербурга. Создать иллюзию, что Петербург – одинокий каллиграфический знак, выписанный на белоснежной бумаге. Как говорят архивы, Петр устроил показательный взрыв укреплений Ниеншанца 16 декабря 1709 года. Поскольку эта дата известна нам от датского посланника, это – григорианский календарь. Это – полнолуние. 14 шавваля 1121 года по хиджре. Взрыв был такой силы, что в Петербурге звенели стекла.

Если первыми питерскими камнями и бревнами стали таковые из Ниена, неужели мы не предположим, что первыми питерцами не стали люди из Ниена? Так оно и было, и речь не только о собственно ниенцах, а об обитателях всех поселков на территории будущего Питера. Но именно жители бывшего Ниена стали особым субэтносом, который назывался “охтинцы” еще в начале 20-го века. Когда я бродил по местам бывшего Ниена, меня поразил небольшой памятник Петру, поставленный в начале 20-го столетия ни кем иным, а “благодарными охтинцами”, как говорила надпись на постаменте. Самоидентификация четкая. Чтобы не оставалось сомнения в том, что имеется в виду не просто географический признак, я напомню строку Пушкина из поэмы “Евгений Онегин” – “с бидоном охтенка спешит…” Школьная хрестоматия поясняла, что “охтенка” – “разносчица молока”. На самом деле, это – жительница Охтинской слободы, а жители эти отличались от прочих петербуржцев и по одежде, и по языку (“диалекту”). Очевидно, потомки разноэтничной массы, населявшей Ниен, типичные представители населения буферной зоны (из таких и формируются субэтносы) еще долго не могли слиться и влиться. Маргинальность профессии только подчеркивает это: как теперь таксисты в западных городах, так тогда – разносчики молока и чистильщики труб вместе с коновалами и трубочистами были теми людьми, кто не мог найти себя в новом для них обществе.

Удивительно долго не могла исчезнуть и сама крепость. До начала 19-го века валы и рвы явственно читались на местности. Когда на месте крепости стали строить верфь, архитекторам пришлось подчинить сооружения верфи старой планировке; глядя на позднейшие планы Охтинской слободы, трудно отделаться от мистического ощущения, что сквозь бумагу проглядывают все те же очертания Ниеншанца. Появляются легенды, что на мысу, где ни копни, найдешь простреленные черепа, шпаги и прочее оружие. Последние руины Ниеншанца исчезли только в 1980-е годы, когда на мысу возвели махину Петрозавода, закрыв этой каменной глыбой площадь крепости начисто. Пострадала и ранняя русская архитектура Охты. До нашего времени уцелела, кажется, только “колокольня”, то есть здание съезжей части (нечто вроде пожарно-полицейского управления), строенное и переделанное в 1828, 1861, 1898 годах.

Слоняясь по местам бывшего Ниена в 2003 году, я видел, кроме описанного выше музея, как минимум два свидетельства, оставшихся от древнего города. Первое – сознательно созданное руками людей, и при этом – далеко не самое приметное. К 2003 году на месте одного из бастионов крепости, бастиона Гельмфельта, давно уничтоженного, но хотя бы не застроенного, возвели макет оного, и поставили на него несколько пушек (рисунок 44). Пушки подлинные. История их такова. Якобы сразу после штурма Петр посадил дуб, который, как оградой, обнес вертикально поставленными пушками из числа захваченных в крепости. Дуб рос, пушки не трогали до начала 20-го века, пока в блокаду в дерево ни попала бомба, и все это куда-то рассосалось. В начале 90-х пушки обнаружились в числе прочего хлама на складах Петрозавода. При обследовании пушки оказались и в самом деле крепостными, шведскими, сделанными до середины 17-го века. Об этом говорят обнаруженные после расчисток клейма, представляющие собой лилию с буквами SG. Историки ломают голову: то ли эти пушки (сломанные еще в старину) вышли из оборота в первое взятие Ниеншанца в 1650-е годы, то ли все-таки они – свидетели последнего штурма. Итак, их установили на стилизованном макете бастиона. Я сбился с ног, разыскивая этот памятник, пока в конце концов не обнаружил его там, где мост через Неву врезается в берег. Подойти к памятнику близко и рассмотреть его в принципе можно, но мешает мощная транспортная развязка, из-за которой и приходится больше оглядываться по сторонам, чем на сам памятник.

А вот другое свидетельство старого города было для меня совершенно неожиданным. Если зайти в лабиринты современных (“хрущевки”) домов за Съезжую часть, попадешь в особый мир… Дворы, обычные дворы “старых новостроек”. Не совсем обычные. Во-первых, дорожки, которые идут по дворам, не подчиняются планировке квартала в целом, они пересекают дворы, вливаются в большие асфальтированные улицы под своими, прихотливыми углами. Хотите верьте или нет, пешеходные дорожки по дворам сохранили планировку старого Ниена! И второе – растительность. Она совершенно необычна, такие растения встретишь на пустырях, где прежде были какие-то строения, потом забросили, на месте старых деревень, на месте старых свалок. Если вспомнить утверждение археологов о том, что культурный слой Ниена уцелел практически полностью, это – не удивительно. Ведь культурному слою соответствуют и особые растения, названные “постиндустриальными”.

Эпилог

Сегодня Россия считает, что она не заняла того места в мире, на которое могла бы претендовать. Объективно так и есть. Территория России в целом пока сохраняется: от Камчатки до Балтики – это и есть Евразия. Однако, сказать, что наше государство осознанно исполняет свою евразийскую миссию, конечно, не поворачивается язык. Когда произошел надлом? Был ли шанс? Шанс был. Основание Петербурга, как я пытался показать выше, было последним приготовлением к решительному прыжку. Был и прыжок – но только территориальной экспансии. В стране так и не появилось евразийской идеологии, страна так и не научилась пользоваться своими геополитическими преимуществами ни в политике, ни в экономике. Разбор причин занял бы много времени, и увел бы от темы. Но ясно, что корни как потенциального прорыва, так и последовавшей затем неудачи надо искать в Петербурге.

Идея Петра была превосходна. Методы никуда не годились. А, поскольку в методах – самая соль, в итоге не получилось ничего. Нет, Петр не был атлантическим политиком, как его привыкли изображать. Однако, созданное им государство покоилось на принуждении и единообразии, что недопустимо для евразийской империи, которая по определению должна включать в себя массу разнообразных и равно уважаемых народов. Тени Ниеншанца сплотились на небесах, и умолили за себя высшие силы. “Бедный Павел”, - сказал Медный Всадник Павлу. Статуя знала, что жертва несчастного императора уже ничему не поможет.